Страница 44 из 192
Эта жалоба человека, который был так могуществен и которому все так завидовали, растрогала Бриенна, и он вздохнул. Мазарини услышал этот вздох и воскликнул:
— Кто здесь? Кто здесь?
— Это я, монсеньор! — ответил Бриенн. — Я ожидал минуты, чтобы поговорить с вашим преосвященством об одном очень важном письме, только что мною полученном.
— Подойдите ко мне, Бриенн, подойдите, — сказал кардинал, — и дайте свою руку, ибо я очень слаб. Но прошу вас, не говорите со мной о делах, я не в состоянии слушать о них! Обратитесь к королю и сделайте то, что он вам скажет. Что же касается меня, то я думаю теперь совсем о другом.
Потом, возвращаясь к своим мыслям, он продолжил:
— Взгляните, друг мой, на эту прекрасную картину Корреджо, на эту «Венеру» Тициана, на этот несравненный «Потоп» Антонио Карраччи… И со всем этим мне приходится расставаться!.. О мои картины, мои драгоценные картины, которые я так люблю и которые так дорого мне стоили!
— Ах, монсеньор, — промолвил Бриенн, — вы преувеличиваете опасность своего положения, вы совсем не так опасно больны, как полагаете.
— Нет, Бриенн, нет! — возразил кардинал. — Я очень болен!.. К тому же, для чего мне желать жить, когда все кругом желают моей смерти?
— Вы ошибаетесь, монсеньор; теперь не время страстей: это было хорошо во времена Фронды, но теперь никто не имеет подобного желания.
— Никто!.. — Мазарини попытался улыбнуться. — Однако вы прекрасно знаете, что есть человек, который желает моей смерти! Но перестанем говорить об этом! Нужно умереть и лучше сделать это сегодня, чем завтра… Ах! Он желает моей смерти, я это знаю!
Бриенн не настаивал на своих словах, поскольку ему было понятно, что министр говорит о короле, который, как это знали все, торопился взять правление в свои руки; впрочем, Мазарини вернулся в свой кабинет и знаком велел секретарю оставить его одного.
Спустя несколько дней произошло событие, всех очень удивившее и заставившее даже самых недоверчивых поверить в то, что кардинал убежден в своей близкой смерти. Его преосвященство пригласил к себе герцога Анжуйского, брата короля, и из рук в руки передал ему в качестве подарка пятьдесят тысяч экю.
Во французском языке нет слов, способных передать радость его королевского высочества, который по скупости первого министра никогда не держал в руках и трех тысяч ливров сразу; молодой человек бросился кардиналу на шею, горячо поцеловал его и скорым шагом вышел из его комнаты.
— Ах! — вздохнул кардинал. — Я охотно дал бы четыре миллиона, чтобы мое сердце было моложе и могло испытывать подобную радость!
Однако он слабел с каждым днем. Приговор Гено, давшего ему лишь два месяца жизни, непрерывно точил его сердце: он думал о нем, бодрствуя; он не забывал о нем даже во сне. Однажды, когда Бриенн тихим шагом, на цыпочках, вошел в покои его преосвященства, поскольку Бернуин, камердинер кардинала, предупредил его, что больной, сидя в кресле, дремлет перед камином, он увидел, как тот, хотя и пребывая во сне, совершает странные телодвижения: тело его откидывалось под собственным весом то вперед, то назад, а голова то билась о спинку кресла, то упиралась в колени; он беспрестанно раскачивался из стороны в сторону, и, пока в течение нескольких минут Бриенн наблюдал за ним, часовой маятник раскачивался не так быстро, как тело кардинала; казалось, что его заставляет двигаться какой-то демон; больной что-то говорил, но слова его, приглушенные и невнятные, нельзя было разобрать; чувствовалось, что телесная жизнь борется в нем с угрозой скорой гибели. Опасаясь, как бы кардинал не упал в камин, Бриенн позвал Бернуина. Камердинер тотчас же прибежал и сильно встряхнул больного.
— Что случилось, Бернуин?! Что случилось?! — проснувшись, воскликнул Мазарини. — Но ведь Гено так сказал!
— Черт возьми этого Гено и то, что он сказал! — вскричал Бернуин. — Что это вы вечно твердите одно и то же, монсеньор?
— Да, Бернуин, да! — промолвил кардинал. — Да! Надо умереть, мне этого не избежать! Гено так сказал! Гено так сказал!
Именно эти жуткие слова повторял во сне кардинал, и это их не мог разобрать Бриенн.
— Монсеньор, — произнес Бернуин, пытаясь отвлечь кардинала от непрестанно мучившей его мысли, — пришел господин де Бриенн!
— Господин де Бриенн? — повторил кардинал. — Пусть войдет.
Бриенн подошел к Мазарини и поцеловал ему руку.
— Ах, друг мой! — воскликнул кардинал. — Я умираю! Я умираю!
— Наверное, — ответил Бриенн, — но вы сами себя убиваете! Не мучьте себя более этими ужасными мыслями, которые причиняют вашему преосвященству больше зла, чем сама болезнь!
— Это правда, мой бедный Бриенн, это правда! Но Гено так сказал, а Гено хорошо знает свое ремесло!
За неделю до смерти Мазарини пришла в голову странная прихоть: он велел побрить его, закрутить ему усы и покрыть щеки румянами и белилами, так что никогда в жизни он не выглядел таким свежим и румяным; потом он сел в свой портшез, который был открыт спереди, и приказал пронести его по саду, хотя было холодно, ибо то, о чем мы сейчас рассказываем, происходило в начале марта. Это вызвало у всех сильное удивление, ибо всем казалось, что они видят сон, когда мимо них проносили в портшезе кардинала, внезапно помолодевшего, словно Эсон.
Увидев его, принц де Конде сказал:
— Обманщиком жил, обманщиком хочет умереть!
Граф де Ножан-Ботрю, этот старый шут королевы, который вскоре у нас на глазах навсегда покинет двор, где он играл роль Готье-Гаргиля, подобно тому как Мазарини играл роль Панталоне, подошел к портшезу кардинала и промолвил, как если бы его обманул весь этот маскарад:
— О, как же свежий воздух полезен вашему преосвященству! Какую большую перемену он в вас произвел! Вам следует чаще прогуливаться, ваше преосвященство!
Слова эти уязвили умирающего в самое сердце, ибо он уловил в них насмешку.
— Вернемся в дом, — обратился он к своим носильщикам, — мне стало нехорошо.
— Это заметно по вашему лицу, ваше преосвященство, — продолжал безжалостный шут, — оно у вас так покраснело!
Кардинал опустился на подушки, и его понесли в дом.
В это время на ступенях дворца случайно оказался испанский посол, граф де Фуэнсальданья; взглянув на умирающего, которого проносили мимо него, он с чисто кастильской важностью сказал своим спутникам:
— Этот сеньор очень напоминает мне покойного кардинала Мазарини.
Посол ошибся, но всего лишь на несколько дней.
Тем не менее Мазарини еще вернулся к жизни. Карточная игра, являвшаяся главным увлечением кардинала, пережила все прочие его страсти; не в силах более играть сам, он заставлял других играть у его постели; не в силах более держать в руках карты, он заставлял других делать это за него.
Такая игра шла вплоть до того момента, когда папский нунций, узнав, что кардинал уже принял предсмертное причастие, пришел даровать ему отпущение грехов. За минуту до того, как посланник его святейшества вошел в комнату, командор де Сувре, игравший за кардинала, сделал удачный ход и поспешил уведомить об этом его преосвященство.
— Ах, командор! — воскликнул кардинал. — Вы напрасно стараетесь: лежа в постели, я теряю куда больше, чем вы выигрываете за меня, сидя за столом!
— Будет вам, будет, ваше преосвященство! — промолвил командор. — Что вы такое говорите? Надо отбросить подобные мысли и с честью выйти из этого положения!
— Да, конечно, — ответил кардинал, — но только из этого положения выйдете вы, друзья мои, а я оплачу похоронные издержки.
В эту минуту в комнату вошел нунций. Увидев его, карты спрятали, и больше у постели умирающего в карты не играли.
Вечером кардиналу сообщили, что в небе появилась комета.
— Увы! — откликнулся он на эту новость. — По правде сказать, комета делает мне слишком много чести!
Папского нунция звали Пикколомини; он дал кардиналу полное предсмертное отпущение грехов, говоря с ним по-христиански милосердно и изъясняясь на латинском языке.