Страница 43 из 192
— По моему мнению, — улыбнулась Мария Тереза, — она очень красива и хороша на вид.
В это время Людовик, увидев то, что ему хотелось увидеть, удалился и расположился на берегу реки, чтобы понаблюдать за тем, как инфанта поднимется на борт судна.
— Ну как, ваше величество, вы довольны? — спросил его маршал де Тюренн.
— Насколько возможно! — ответил король. — Вначале ужасная прическа и платье инфанты меня удивили, но, рассмотрев ее внимательно, я нашел ее очень красивой, и думаю, что мне будет легко полюбить ее.
И в самом деле, Мария Тереза была небольшого роста, но прекрасно сложена и взор поражала прежде всего ослепительная белизна ее кожи; затем, когда вы переходили к подробностям ее лица, вы замечали ее прекрасные голубые глаза, сверкающие и одновременно кроткие; несколько толстоватые, но свежие щеки; чуть пухлые, но алые губы; удлиненное лицо и белокурые волосы с серебристым отливом, прекрасно гармонировавшие с чудесным цветом ее кожи.
Через короткое время Мария Тереза поднялась на судно.
Король тотчас же поскакал вдоль берега, со шляпой в руке следуя за судном, на котором находилась его супруга, и, несомненно, доехал бы так до Фуэнтеррабии, если бы ему не помешали сделать это болота.
По прибытии в Фуэнтеррабию старшая камеристка королевы, сеньора Молина, спросила у своей молодой повелительницы, что та думает о короле, своем супруге.
— Он мне очень нравится, — ответила инфанта, — я нахожу, что он очень красив, а его верховая прогулка вдоль берега показалась мне верхом учтивости.
Через два дня, 9 июня, епископ Байоннский совершил обряд венчания, и в тот же вечер молодая королева покинула покои своей свекрови, чтобы вступить во владение собственными покоями, а точнее, разделить их с королем. С этого времени Анна Австрийская приняла титул королевы-матери.
Пятнадцатого июня двор выехал из Сен-Жан-де-Люза и направился обратно в Париж. В Амбуазе августейшим супругам представил своего сына принц де Конде. В Шамборе приветствовать их явился, в свой черед, герцог де Лонгвиль. Наконец, в Фонтенбло прибытия короля и королевы ожидали герцог Лотарингский и герцог де Гиз, чтобы засвидетельствовать им свое почтение. Из Фонтенбло двор отправился в Венсен, где все пребывали в ожидании торжественного вступления королевской четы в столицу, которое последовало 26 августа 1660 года, в двенадцатую годовщину баррикад в Париже.
Пока длилось путешествие короля и шли приготовления к его свадьбе, в Англии произошли важные события. За два года до этого, 13 сентября 1658 года, умер Кромвель, а 19 мая 1660 года французский двор, находившийся тогда в Сен-Жан-де-Люзе, узнал, что сын Карла I восстановлен на престоле. Это был тот самый принц Уэльский, который, как мы видели, был так влюблен в мадемуазель де Монпансье и которому Гастон отказал в руке своей дочери по причине его зависимого положения при французском дворе.
Тем временем здоровье кардинала Мазарини, уже давно подорванное, ухудшалось с каждым днем. Разбитый усталостью после переговоров, он ощутил в Сибуре первые признаки болезни, которая и стала причиной его смерти.
Как-то раз, войдя в спальню кардинала в тот момент, когда вокруг его постели собралось несколько придворных, королева подошла к его изголовью и поинтересовалась у него, как он себя чувствует.
— Плохо, государыня, — ответил Мазарини.
И, откинув одеяло, добавил:
— Взгляните, государыня, на эти ноги, которые никогда не имели покоя, чтобы доставить его Франции!
И действительно, ноги кардинала, которые он с такой странной откровенностью показывал, были до такой степени мертвенно-бледными и настолько испещрены белыми и фиолетовыми пятнами, что королева, видя его в таком плачевном состоянии, не смогла удержаться, чтобы не вскрикнуть и не пролить несколько слезинок.
«Ибо, — говорит Бриенн, — он был похож на Лазаря, вышедшего из своего гроба».
В Фонтенбло, куда кардинала доставили в дорожных носилках, в которых он теперь постоянно лежал, у него случился новый припадок. Все полагали, что обострение подагры было вызвано ваннами, которые он принимал. У него начались судороги, жар и даже бред. В одну из таких минут к нему пришел за советом король.
— Увы, государь! — ответил министр. — Вы спрашиваете совета у человека, пребывающего в бреду!
Так что в Лувр кардинал возвратился совершенно больным, но, тем не менее, он решил дать там королю великолепный балет. По его приказу в галерее с портретами королей были установлены декорации из колонн, обтянутых золототканной миланской полупарчой красного и зеленого цветов, как вдруг внезапно вспыхнувший пожар уничтожил расписанный Фремине плафон с изображением Генриха IV в виде Юпитера, сокрушающего титанов, а скорее, Лигу, и истребил все портреты королей, принадлежавшие кисти Жане и Пурбуса.
Этот пожар стал для кардинала новым ударом. Поддерживаемый капитаном гвардейцев, Мазарини покинул свою спальню, где он подвергался опасности сгореть заживо; его била дрожь, он был подавлен, и лицо его казалось таким бледным, а скорее, таким помертвелым, что все, кто увидел его в таком состоянии, сочли его человеком конченым.
За спиной у него сгорели все его покои.
Кардинала перенесли в его собственный дворец. К больному вызвали Гено, его медика. Это был тот самый Гено, о котором Буало позднее скажет:
Гено, верхом несясь, прохожих грязью обдает.[13]
Врач созвал одиннадцать своих коллег и после совещания, которое было названо консультацией двенадцати врачей, вошел к кардиналу и сказал ему:
— Не стоит успокаивать вас, ваше преосвященство! Наши лекарства могут продлить вашу жизнь, но они не могут устранить причину недуга, и вы наверняка умрете от этой болезни, хотя случится это не так скоро. Так что приготовьтесь, монсеньор, к этому страшному переходу. Я полагаю своим долгом прямо сказать это вашему преосвященству, и если мои коллеги говорят иначе, то они вас обманывают! Я же считаю себя обязанным говорить вам правду!
Кардинал выслушал приговор гораздо спокойнее, чем можно было ожидать; но, взглянув на своего врача, он спросил его:
— Гено! Поскольку вы настроились говорить мне правду, то выскажите ее до конца: сколько дней мне осталось жить?
— По крайней мере, два месяца, — ответил Гено.
— Этого достаточно, — промолвил кардинал. — Прощайте, Гено, и приходите повидать меня почаще. Я признателен вам так, как можно быть признательным другу. Воспользуйтесь тем немногим временем, что у меня осталось, и увеличьте свое богатство, а я, со своей стороны, употреблю его на то, чтобы воспользоваться вашими благотворными советами. Прощайте еще раз и подумайте о том, что я могу сделать для вашей пользы!
С этими словами кардинал заперся в своем кабинете и начал готовиться к смерти.
Однако временами эта кажущаяся покорность судьбе исчезала, и маска героя уже не настолько плотно прикрывала умирающего, чтобы из-под нее не проглядывали черты человека.
Как-то раз его секретарь Бриенн, сын Ломени де Бриенна, к которому он должен был испытывать немалую благодарность за свой приход к власти в качестве министра, находился в галерее, где кардинал разместил лучшие свои картины, статуи и вазы; внезапно Бриенн услышал шарканье туфель, сопровождавшееся затрудненным дыханием, и, догадавшись, что это идет больной, спрятался за великолепным стенным ковром, выполненным по рисункам Джулио Романо и принадлежавшим прежде маршалу де Сент-Андре.
И в самом деле, то был кардинал, который вошел в галерею; полагая, что, кроме него, там никого нет, и с трудом передвигаясь от стула к стулу, он восклицал:
— Приходится оставлять все это! И это тоже! И это! И это! Каких трудов, о Боже, мне стоило приобрести все эти вещи, с которыми теперь я должен расстаться! Увы! Я не увижу их там, куда ухожу…