Страница 41 из 192
Переговоры были долгими; особенно трудно было найти согласие по вопросу о возвращении принцу де Конде его имений и его должностей. Кроме того, спор шел о каждом городе, который надо было взять или уступить. Мазарини со своей итальянской хитростью и выдержкой противостоял дону Луису де Аро во всех спорных вопросах, которые тот навязывал ему, и, хотя и чувствуя, что в этих непрерывных бдениях и ожесточенных переговорах он теряет здоровье, стойко держался до тех пор, пока все не было улажено к величайшей пользе для Франции.
Мирный договор включал сто двадцать четыре статьи, каждая из которых была предложена, обсуждена и утверждена исключительно обоими министрами, без всякого вмешательства в это дело третьих лиц. Он предусматривал прочный и непоколебимый мир, вечный союз, равенство в привилегиях, льготах и торговых правах.
Из своих завоеваний Франция удержала за собой, со стороны Нидерландов: Аррас, Бапом, Эден, Лиллер, Бетюн, Ланс, графство Сен-Поль, Теруан и Артуа, за вычетом Эра и Сент-Омера.
Во Фландрии она получила Гравлин, Бурбур и Сен-Венан.
В Эно — Ландреси и Ле-Кенуа.
В Люксембурге — Тьонвиль, Монмеди, Данвилье, Ивуа, Шаванси и Марвиль.
Она уступила Берг и Ла-Бассе, но ей были отданы Мариенбур, Филиппвиль и Авен.
Наконец, со стороны Испании ей были уступлены Руссильон, Конфлан и часть Сердани, находящуюся по эту сторону Пиренеев.
К тому же король Испании отказывался от всех своих условных прав на Эльзас и другие провинции, приобретенных ею по условиям Мюнстерского договора.
Франция, со своей стороны, возвращала обратно:
в Нидерландах — Ауденарде, Ипр, Диксмюд, Фюрн, Мервиль, Менин, Комин, Берг и Ла-Бассе;
в Бургундии — Блетран, Сент-Амур и Жу;
в Италии — Валенцу и Мортару;
в Испании — Росас, Ла-Трините, Кадакес, Токсен, Сео-де-Уржель, Ла-Бастиду, Багу, Риполь и графство Сердань.
Что же касается принца де Конде, выразившего сожаление по поводу образа действий, характерного для него в течение нескольких последних лет, и обещавшего загладить прошлое безусловным подчинением всем приказам короля, то было решено, что, после того как принц обезоружит и распустит свои войска, он вернется во Францию и вступит в свои прежние должности и звания.
На роспуск войск ему отводилось два месяца.
Залогом этого союза и доброй дружбы, которой предстояло соединить оба королевства, служила инфанта Мария Тереза, старшая дочь испанского короля.
Оба подлинника договора подписывались на столе каждого из министров, однако брачный договор подписывался на столе дона Луиса Аро, дабы оказать невесте честь заключить его на своей земле.
Этим брачным контрактом инфанте назначалось приданое в пятьсот тысяч экю золотом, выплачиваемое в три срока, с тем, чтобы она официально отказалась от всех прочих притязаний на наследство отца и матери, согласившись с тем, что ни она, ни ее дети не могут быть наследниками ни одного из владений его католического величества, даже в случае пресечения его законного потомства.[12]
Что же касается самого бракосочетания, то оно было назначено на май или июнь 1660 года.
Тем временем двор переехал в Тулузу, чтобы дождаться там окончания переговоров. Туда же в конце концов прибыл и кардинал Мазарини, чрезвычайно утомленный и совершенно больной; он провел три месяца на Фазаньем острове, то есть в месте весьма нездоровом, работая по десять — двенадцать часов в сутки, невзирая на мучившую его подагру. Однако это не помешало тому, что, отдохнув всего лишь неделю, он вместе с королем и королевой покинул Тулузу, чтобы провести зиму в Провансе. Они остановились в Эксе.
В то самое время, когда двор отправился в Тулузу, принц де Конде выехал из Брюсселя вместе с женой, сыном и дочерью; в Куломье он встретился с герцогом и герцогиней де Лонгвиль. После этого герцог де Лонгвиль отправился вперед предупредить о его прибытии двор, где находился и принц де Конти. Узнав, что брат уже в Ламбеске, принц де Конти явился к нему вместе с маршалом де Грамоном и привез его к королю и королеве, которым достославного мятежника представил кардинал, причем так, чтобы никаких свидетелей этой встречи не было. Мадемуазель де Монпансье хотела было остаться, но королева, обратившись к ней, сказала:
— Племянница, сходите прогуляйтесь по комнатам: господин принц просил меня, чтобы на нашем первом свидании не было посторонних.
Принцесса удалилась, попросив передать привет принцу и засвидетельствовать ее горячее желание как можно скорее увидеться с ним. Однако принц ответил ей, что он не отважится явиться к ней до того, как побывает у герцога Анжуйского; так что его визит к ней состоялся лишь на другой день. Впрочем, принц де Конде был принят при дворе так, словно никогда его не покидал, и король дружески разговаривал с ним обо всем, что тот делал как во Франции, так и во Фландрии, причем выслушивал его так благожелательно, будто все эти деяния совершались ради служения ему самому.
Одни лишь дамы нашли, что принц де Конде чрезвычайно переменился, и, поскольку в те времена дамы были особенно любопытны, им захотелось выяснить причину этой перемены; принц ответил, что кровопускания, которые делал ему во время его последней болезни Гено, настолько ослабили его, что он еще не пришел в себя.
Дамам пришлось удовольствоваться этим оправданием.
Спустя несколько дней после возвращения принца де Конде стало известно о смерти герцога Орлеанского, скончавшегося в Блуа 2 февраля 1660 года, после непродолжительной болезни, на пятьдесят втором году жизни.
Мы старались как можно правдивее обрисовать характер герцога Орлеанского, наблюдая за ним во всех его попытках поднять бунт и во всех проявлениях свойственного ему малодушия, которые за этим следовали. Все, кто доверился ему, пострадали из-за него и ради него: одним досталось изгнание, другим — тюрьма или смерть. Однажды он подал руку принцу де Гемене, чтобы помочь ему спуститься с помоста, на который тот поднялся во время какого-то празднества.
— Ах, монсеньор, — заметил принц де Гемене, — благодарю вас тем более, что я первый из ваших друзей, кому вы помогаете спуститься с эшафота!
Гастон Орлеанский был очень горд и снимал шляпу только перед дамами. Как-то раз, будучи еще ребенком, он приказал бросить в канал Фонтенбло одного дворянина, который, по его словам, не выказал ему должной почтительности. Однако королева-мать, Марии Медичи, пригрозив сыну розгами, потребовала, чтобы он извинился перед этим дворянином.
Гастон Орлеанский постоянно жаловался на недостатки своего воспитания и говорил, что проистекают они от того, что в воспитатели ему дали лишь турка и корсиканца. Турком он называл г-на де Брева, который так долго жил в Константинополе, что сделался совершенным магометанином, а корсиканцем — г-на д’Орнано, внука знаменитого Сампьеро, убившего в Марселе свою жену Ванину д’Орнано.
Однажды, во время его утреннего выхода, на котором присутствовало большое число придворных, у него пропали очень дорогие часы. Он пожаловался на это, и кто-то воскликнул:
— Надо закрыть дверь и всех обыскать!
— Напротив, — ответил принц, — поскольку у меня нет желания выяснять, кто здесь вор, выпустите всех, ибо часы эти с боем, и, стоит им начать бить, как они выдадут того, кто их себе присвоил!
В юности герцог Орлеанский очень любил одну девушку из Тура по имени Луизон и дарил ей дорогие подарки; но однажды королю Людовику XIII стало известно, что эта барышня делит свою благосклонность между его братом и бретонским дворянином д’Эпине, фаворитом принца. Едва узнав эту скверную новость, король, как это было ему свойственно, тотчас передал ее тому, кому она могла быть более всего неприятна. Принц, который, при всей своей недоверчивости, до этого времени ни о чем не подозревал, тотчас помчался к красавице и заставил ее во всем признаться. Затем он вернулся к королю и спросил у него совета по поводу этой истории. Король, который в то время был влюблен в мадемуазель де Отфор и ревновал ее, посоветовал ему дать приказ убить соперника.