Страница 34 из 192
Все добродетели пред ней простерлись ниц,
Она жеманниц перл, царица всех цариц!
Нет нужды говорить, что слово «жеманница» тогда воспринималось в положительном смысле, так как Мольер еще не написал своих «Смешных жеманниц».
Спустя несколько месяцев Лоре, исполнявший ту же задачу, что и Данжо, но только поэтическим языком, удостоверил новый рост всякого рода развлечений в столице следующими стихами:
Париж волна накрыла наслаждений,
Теперь он полон развлечений!
Куда ни кинешь взгляд,
Повсюду празднества шумят,
Везде балы, пиры, роскошные десерты
И превосходные концерты!
Заметим, что как раз в это самое время, причем в честь Олимпии Манчини, король устроил свою первую карусель.
«Король, — рассказывает г-жа де Мотвиль, — продолжая любить мадемуазель Манчини то больше, то меньше, пожелал устроить ради развлечения достославные скачки за кольцом, имевшие некоторое сходство с состязаниями старинного рыцарства».
С этой целью он разделил свой двор на три отряда по восемь рыцарей в каждом; во главе первого встал он сам, вторым командовать назначил герцога де Гиза, а третьим — герцога де Кандаля.
Цветами короля были алый и белый, герцога де Гиза — голубой и белый, герцога де Кандаля — зеленый и белый.
На всех командирах и рыцарях были шитые золотом и серебром платья на древнеримский лад и небольшие золоченые каски с множеством перьев. Их лошади были украшены подобным же образом и сплошь покрыты лентами. Три отряда один за другим выехали из сада и в образцовом порядке проследовали под балконами Пале-Рояля, переполненными придворными дамами.
Отряд короля ехал первым. Впереди него находились четырнадцать пажей в шитых серебром одеждах с алыми и серебристыми лентами: они держали в руках копья и эмблемы рыцарей. Вслед за пажами ехали шесть трубачей, а позади трубачей — главный шталмейстер короля, одетый таким же образом; за ним, в свой черед, следовали двенадцать пажей короля, облаченных в богатые одежды и украшенных перьями и лентами; из них двое последних держали в руках копье короля и его щит, на котором рядом с изображением солнца были начертаны слова «Ni più ni pari» («Нет ни большего, ни равного»); за ними ехал гофмаршал, а потом и сам король во главе восьми рыцарей, превосходно украшенных и богато одетых, «но, — говорит г-жа де Мотвиль, — король превосходил их своей прекрасной наружностью, своим изяществом и своей ловкостью настолько же, насколько он превосходил их в достоинстве как государь и повелитель».
За ними двигался отряд рыцарей голубого и белого цветов, предводительствуемый герцогом де Гизом, романтический дух которого превосходно соответствовал празднествам такого рода.
«За ним, — рассказывает г-жа де Мотвиль, — шла лошадь, которая, казалось, должна была принадлежать какому-нибудь Абенсераджу или какому-нибудь Зегрису, ибо ее вели два мавра, заставляя ее идти за отрядом медленным и торжественным шагом».
На щите герцога был изображен сгорающий на костре феникс с блистающим над ним солнцем, призванным вернуть ему жизнь, и начертан девиз:
«Qu’importa que maten si resucitan?» («К чему убивать, если он воскреснет?»).
Позади него ехал герцог де Кандаль, восхищавший всех превосходной выправкой своих рыцарей, а особенно своей прекрасной белокурой шевелюрой. На щите герцога была изображена палица, явно намекавшая на подвиги, которые Геракл совершил с помощью этого оружия, и начертан девиз: «Она может поставить меня среди звезд».
Понятно, что, то ли благодаря личной ловкости короля, то ли благодаря учтивости его соперников, все почести этого дня, ставшего зарей еще более великолепных дней, которые должны были за ним последовать, достались Людовику XIV.
По окончании карусели король вместе со всем своим двором уехал в Компьень, чтобы провести там лето.
Именно там стало известно, что королева Кристина, та самая дочь Густава Адольфа, о которой рассказывали столько всего удивительного, направляется во Францию, отрекшись перед этим в Риме, перед лицом папы, от протестантской веры. Король отправил встречать ее при въезде в его королевство герцога де Гиза, а королева-мать присоединила к нему Комменжа. Все взоры были обращены в сторону Италии, как вдруг от герцога де Гиза пришло письмо, еще более подогревшее всеобщее любопытство. Оно было адресовано одному из друзей герцога:
«В минуту жесточайшей скуки я надумал развлечь Вас, послав Вам описание королевы, которую я теперь сопровождаю. Она невелика ростом, но у нее пышный стан и широкие бедра; руки ее красивы, кисть белая и хорошей формы, но скорее мужская, чем женская; одно плечо у нее чуть выше другого, но она так умело скрывает этот недостаток странным покроем своей одежды, походкой и жестами, что его нельзя заметить даже на спор; лицо крупное, без недостатков, черты его правильные и резко очерченные; нос орлиный, рот довольно большой, но вполне привлекательный; зубы посредственные, глаза очень красивые и полные огня; цвет лица, несмотря на следы оспы, достаточно яркий и красивый; овал лица сносный, но его портит весьма причудливая прическа: это очень грубый мужской парик, очень высоко зачесанный на лбу, очень густой по бокам и очень редкий книзу; верх головы покрыт волосяной сеткой, а на затылке имеется нечто вроде женской прически; иногда она носит шляпу. Лиф ее, зашнурованный сзади наискось, покроем похож на наши камзолы; сорочка выступает по кругу над юбкой, которую она носит довольно небрежно. Королева всегда очень напудрена и напомажена и почти никогда не носит перчаток. Она обувается на мужской лад, у нее мужские движения и мужской тон голоса; при этом она весьма склонна изображать амазонку. Королева имеет по меньшей мере столько же гордости и высокомерия, сколько их мог иметь Густав Великий, ее отец; она очень учтива и ласкова, владеет восьмью языками, причем на французском говорит так, будто родилась в Париже. Она знает больше, чем вся наша Академия вместе с Сорбонной; прекрасно разбирается в живописи, как и во всем другом, а с интригами нашего двора знакома лучше меня. Короче, эта особа во всех отношениях необыкновенна. Я сопровождаю ее ко двору, следуя по дороге на Париж, так что вскоре Вы сможете судить о ней сами. Полагаю, что я ничего не забыл в ее описании, кроме того, разве, что иногда она носит шпагу и колет из буйволовой кожи, что парик ее черный, а на груди она не носит ничего, кроме перевязи такого же цвета».
Все, что герцог де Гиз сообщил о королеве Кристине, было точно во всех отношениях, особенно сказанное им о ее знании французского двора. Стоило ему назвать себя, как Кристина, смеясь, спросила его, как поживают аббатиса Бове, г-жа де Буссю и мадемуазель де Понс; когда же ей представился Комменж, она осведомилась о старике Гито, его дяде, и поинтересовалась, удастся ли ей увидеть его в гневе, ибо, как она слышала, это было едва ли не самое забавное зрелищ из числа тех, что ожидало ее при французском дворе. Письмо герцога де Гиза, опередившее знаменитую иностранку на несколько дней, еще более увеличило у всех желание увидеть ее.
Наконец 8 сентября 1656 года, после остановки в Эсоне, которую Кристина сделала для того, чтобы посмотреть балет, фейерверк и комедию, она въехала в Париж, сопровождаемая двумя шеренгами вооруженных горожан, которые в образцовом порядке встречали ее за стенами города и стояли вдоль ее пути на всех улицах, начиная от Конфлана, где она ночевала, и вплоть до Лувра, где она должна была остановиться. Толпа тех, кто хотел увидеть ее, была настолько плотной, что, въехав в Париж около двух часов пополудни, Кристина прибыла в Лувр лишь в девять часов вечера. Ее поместили в тех дворцовых покоях, где стены были украшены гобеленами со сценами побед Сципиона и где стояла великолепная кровать, обтянутая атласом с золотым шитьем, которую кардинал Ришелье, умирая, подарил покойному королю. Принц де Конти, явившийся встречать королеву Кристину, подал ей салфетку, которую она приняла, по словам г-жи де Мотвиль, сказав ему перед этим несколько приветственных слов.