Страница 32 из 192
Наконец, беглец со своей свитой прибыл в условленное место, где его ожидали г-н де Бриссак и шевалье де Севинье; но, ступив в лодку, кардинал лишился сознания; его привели в чувство, плеснув ему в лицо водой. После переправы через реку он уже не мог снова сесть на лошадь, так что спутникам кардинала пришлось искать место, где его можно было бы спрятать; но поблизости не нашлось ничего, кроме стога сена, куда они втащили его и где он остался вместе с одним из своих дворян. Господин де Бриссак и шевалье де Севинье отправились в Бопрео, намереваясь собрать тамошних дворян, а затем вернуться и вызволить кардинала из его стога.
Кардинал провел в этом укрытии семь часов, ужасно страдая из-за сломанного плеча. Около девяти часов вечера у него началась лихорадка, а вместе с ней его охватила и жажда, эта неразлучная спутница ран. Но ни тот, ни другой беглец не осмелились выбраться из стога, ибо они опасались не только попасться кому-нибудь на глаза, но и не суметь снова сложить разворошенное сено так, чтобы не выдать свое убежище. Так что им пришлось сидеть там в ужасной тревоге, повод к которой давал топот всадников, отправившихся на поиски кардинала и то и дело проносившихся по обе стороны стога. Наконец, в два часа пополуночи один местный дворянин, посланный г-ном де Бриссаком, явился забрать кардинала и, удостоверившись, что в окрестностях более не видно врагов, положил его на носилки, а затем велел двум крестьянам отнести его в овин, где он был снова спрятан в сено. Однако теперь, поскольку его снабдили водой, такая постель показалась ему превосходной.
Через семь или восемь часов за кардиналом явились г-н и г-жа де Бриссак в сопровождении двух десятков верховых и отвезли его в Бопрео, где он провел остаток ночи. Тем временем собралось все местное дворянство, и, поскольку г-н де Бриссак был весьма уважаем в этих краях, вскоре он набрал двести дворян, к которым присоединился Анри де Гонди, герцог де Рец, с тремястами других.
К несчастью, было уже поздно идти на Париж, куда не могло не прийти известие о бегстве кардинала и где, конечно, были приняты меры предосторожности. Ранение кардинала погубило все дело. Так что решено было отправиться в Машкуль, в область Рец, где беглец находился бы в полной безопасности, поскольку в те времена каждый сеньор был в своих владениях королем.
Известие о бегстве кардинала пришло в Париж 13 августа, а в Аррас, где находился принц де Конде — 18-го. Узнав эту новость, принц тотчас же написал г-ну де Нуармутье следующее письмо:
«Сударь!
Я с величайшей радостью узнал, что кардинал де Рец бежал. Я всегда желал быть ему полезным в его несчастий, и если это не случилось, то не по моей вине. Я пишу, чтобы выразить ему свою радость, и прошу Вас вручить ему мое письмо, если Вы сочтете это уместным. Прошу Вас верить, сударь, что никто на свете не является более, чем я, Вашим всесмиреннейшим и всепокорнейшим слугой. Луи Бурбон».
В Париже начался великий страх: канцлер Сегье и Сервьен, предложивший отравить кардинала, думали уже лишь о том, как бы спастись бегством. Но почти сразу же им стало известно, что кардинал сломал плечо и, вместо того чтобы двинуться на столицу, был вынужден отдать приказ доставить его в Машкуль; так что они остались на месте и ограничились тем, что написали об этом происшествии королю, приказавшему арестовать кардинала, где бы тот ни находился.
Все складывалось как нельзя лучше для юного короля. Он был на заре своей долгой жизни и своего великого царствования, и солнце, которому предстояло взять девизом знаменитые слова «Nec pluribus impar»,[9] лучезарно выходило из облаков, заволокших его сияние в час восхода.
В Париже Людовик XIV вновь увидел празднества и удовольствия, которые он на короткое время оставил ради великолепия коронации и опасностей войны; он увидел цариц этих празднеств: девиц Манчини, Мартиноцци, Комменж, Бёврон, Вильруа, Мортемар и г-жу де Севинье, уже давно славившуюся своей красотой и начинавшую славиться своими письмами; именно к этому времени относятся его первые любовные увлечения.
Еще в пору своих ребяческих привязанностей Людовик XIV обратил внимание на трех женщин.
Первой была г-жа де Фронтенак, генеральша мадемуазель де Монпансье, проделавшая вместе с ней Орлеанскую и Парижскую кампании. Мадемуазель де Монпансье упоминает об этой первой любви короля в своих «Мемуарах».
«Накануне церемонии совершеннолетия короля раз семь или восемь устраивались прогулки. Я ездила верхом подле короля, а г-жа де Фронтенак следовала за мной; король, казалось, находил большое удовольствие в том, чтобы быть вместе с нами, и королева, подумав, что он влюблен в г-жу де Фронтенак, распорядилась прекратить эти прогулки; это крайне огорчило Людовика XIV. Поскольку причины такого запрета ему не сказали, он стал предлагать королеве сто пистолей в пользу бедных за каждую прогулку. Он полагал, что мотив милосердия возьмет верх над ее леностью, которая, по его мнению, заставляла ее так поступать. Увидев, что она отказалась от этого предложения, король сказал: “Когда я стану повелителем, я буду ездить куда пожелаю, а стану я им уже скоро!”»
Второй любовью Людовика XIV была герцогиня де Шатийон. На этот раз его соперниками оказались герцог Немурский и принц де Конде. Нетрудно понять, что он потерпел неудачу скорее из-за собственной робости, а не из-за целомудрия дамы. Тем не менее эта любовь наделала много шума, и в дамских салонах все повторяли стихи Бенсерада:
Ах, Шатийон, примите мой совет
Беречь приманки для иного лова:
Конечно, вы на все уже готовы,
Король, увы же, нет!
Беседует он с вами иногда,
Что да, то да,
Но в ваши зрелые года
Иной от ухажера ждут награды,
Чем юноши застенчивые взгляды.
Его третьей любовью стала мадемуазель д’Эдикур. Это упоминает Лоре, «Историческая муза» которого увековечивала день за днем все значительные события того времени, от изобретения городской почты, как это уже могли увидеть наши читатели, до юношеских любовных увлечений короля.
Однако, если верить слухам, ходившим в то время, как раз в период этой любви, по возвращении короля из армии, одна услужливая наставница взяла на себя труд завершить воспитание короля, добавив немного практики к теоретическим познаниям, которые мог иметь юноша пятнадцати или шестнадцати лет. Этой наставницей была камеристка королевы, г-жа Бове, которая, будучи, по словам Сен-Симона, «старой и кривой», располагала куда более определенными доказательствами преждевременной зрелости короля, чем те, что стали причиной опалы Лапорта.[10]
Однако вскоре все кругом заметили, что эти первые платонические и чувственные увлечения стали отходить в сторону, уступая дорогу новой любви, куда более серьезной, а главное, куда более неожиданной, чем предыдущие.
Король влюбился в Олимпию Манчини, племянницу кардинала Мазарини.
Когда эта юная девушка прибыла ко двору и маршал де Вильруа высказал в отношении нее, а также ее сестры и ее кузины предсказание, которое уже стало сбываться, поскольку одна вышла замуж за принца де Конти, а другая за герцога де Меркёра, никто тогда не мог еще предвидеть будущую красоту Олимпии: она была худой, с длинным лицом, большим ртом, тощими руками и очень смуглой. Но, как говорит г-жа де Мотвиль, восемнадцатилетний возраст произвел на нее свое действие: она пополнела, и эта неожиданная полнота, придав белизну ее коже и округлив ее лицо, образовала на обеих ее щечках очаровательные ямочки; в то же самое время рот ее сделался меньше, а большие сицилийские глаза, которые всегда у нее были огромными и прекрасными, стали метать молнии; короче, все в ней, вплоть до плеч и рук, стало достойно восторженного упоминания.