Страница 26 из 192
И видел я, как, стоя с нею рядом,
На девушку бросал ты жадно взгляды!
Всем прелестям ее и чарам счету нет,
В ее глазах такой таится томный свет,
Что никаких преград он на пути не знает,
Сердца мужчин безжалостно пронзает,
Сияет ярче солнца в небесах
И ослепит тебя хоть в ста шагах.
Когда на прелести ее гляжу,
Я больше в них сокровищ нахожу,
Чем может, верно, их таиться
В краю, где было ей дано родиться.[6]
Но если этой дивной красотой
Навеки очарован разум твой,
То повод есть, маркиз, тебя жалеть,
Ведь трудно нрав ее преодолеть:
Заносчивости в ней и спеси слишком много —
Поболе прелестей, полученных от Бога.
Буаробер не ошибся, ибо эта красавица была чересчур горда, чтобы уступить маркизу и сделаться соперницей Нинон. Так что его домогательства были совершенно бесполезны.
Примерно в это же время мадемуазель д’Обинье познакомилась, опять-таки в доме своей тетушки, с шевалье де Мере, который, попав в общество тогдашних жеманниц, слыл среди них человеком со вкусом; так вот он разглядел в юной девушке нечто совсем другое. Это был ее тонкий и очаровательный ум, тем более оригинальный, что никто не позаботился дать ему какое-нибудь направление, и он расцвел сам собой, как полевой цветок, яркий и благоухающий.
Шевалье де Мере привязался к мадемуазель д’Обинье, которую он называл не иначе как своей юной индианкой, знакомил со светом и обучал хорошим манерам; но юная Франсуаза чувствовала себя настолько несчастной, что, слушая все эти уроки, качала головой, повторяя, что желает лишь одного — найти человека с милосердной душой, который оплатил бы за нее взнос, необходимый для вступления в монастырь. Скаррон жил напротив дома графини де Нёйян. Будучи всего лишь поэтом и бедняком, временами он позволял себе совершать такие благодеяния, что богачи пожимали плечами. Шевалье де Мере рассказал Скаррону о юной девушке, которой он покровительствовал, и тот пообещал найти в кошельках своих знакомых и в собственном кошельке сумму, нужную несчастной сироте для вступления в монастырь. Мере сообщил эту добрую весть Франсуазе, и она с радостью побежала к Скаррону, чтобы поблагодарить его; но, увидев ее такой юной и радостной, услышав ее изысканную речь, Скаррон переменил намерения.
— Мадемуазель, — промолвил он, — как только вы пришли сюда, я передумал! Я не хочу давать вам денег на то, чтобы вы заточали себя в монастырь.
Мадемуазель д’Обинье горестно вскрикнула.
— Погодите, — продолжал Скаррон, — я не хочу, чтобы вы стали монахиней, поскольку хочу на вас жениться. Мои слуги меня крайне бесят, а я не могу побить их; мои друзья уходят от меня, а я не могу побежать за ними. Если же моими лакеями станет командовать молодая хозяйка, они будут мне подчиняться; если мои друзья увидят молодую женщину, они вернутся ко мне. Мадемуазель, я даю вам неделю на размышление.
Хоть и калека, Скаррон был в моде; он имел славу доброго и веселого человека, превосходившую его славу как поэта. По мере того как мадемуазель д’Обинье виделась с ним, она привыкала к нему; наконец, через неделю она объявила о своем согласии, и дело было решено.
Через несколько дней после свадьбы она написала брату:
«Недавно я вступила в брак, в котором сердце значит
мало, а тело, говоря прямо, не значит ничего».
Скаррон не обманулся. Под управлением новой хозяйки слуги стали послушными; при виде молодой женщины вернулись друзья. Вскоре дом Скаррона стал местом встреч придворных и городских остроумцев, и в описываемое нами время бывать в нем было модно и престижно.
Однако Скаррон был очень заметной фигурой во времена Фронды, и часть сатирических сочинений против Мазарини вышла из его арсенала; впрочем, это было вполне справедливо, поскольку в порыве бережливости министр отнял у поэта пенсион, который тот по болезни получал от королевы, и поэт, который ничего не мог отнять у министра, мстил оружием, дарованным ему Богом.
К несчастью, Мазарини вернулся в Париж еще более могущественным, чем прежде, и прелестная г-жа Скаррон, первой задачей которой было заставить непокорных слуг стать послушными и возвратить мужу разбежавшихся друзей, получила теперь и вторую задачу, куда более трудную, — помирить мужа с двором.
И молодая женщина взялась за выполнение этой задачи. Несмотря на ее близкие отношения с Нинон, никто никогда не говорил о г-же Скаррон ничего дурного, а Нинон спустя сорок лет выражалась о г-же де Ментенон так: «В молодости она была целомудренна по слабости ума; я хотела излечить ее от этой причуды, но она слишком боялась Бога».
Так что у г-жи Скаррон были две близкие подруги: распутная Нинон и добродетельная г-жа де Севинье.
Репутация неоспоримого целомудрия и бесспорной красоты открывали г-же Скаррон все двери. Многочисленные ходатайства, предпринятые ею для того, чтобы мужа не выслали из Парижа, позволили увидеть достоинства этой молодой женщины, проявлявшей такую самоотверженность: очарование в беседе и деликатность в просьбе. Маркизы де Ришелье, де Вилларсо и д’Альбре приняли в ней участие, и в конце концов она добилась того, о чем ходатайствовала: мужу было позволено остаться в столице. Как только это разрешение было получено, дом Скаррона, как и прежде, и даже еще в большей степени, чем прежде, стал местом собрания всего утонченного общества.
Впрочем, внутри королевства все успокоилось. Да, в стороне Нидерландов, где укрылся принц де Конде, на горизонте виднелось грозовое облачко, но кардинал де Рец был арестован и содержался под надежной охраной в Венсенском замке; поредевший Парламент присмирел; принцесса де Конде вместе с сыном покинула Бордо и присоединилась к мужу; принц де Конти продолжал оставаться в своем имении Гранж; герцогиня де Лонгвиль, возвращаясь к мужу, оставшемуся спокойным и смирным среди последних смут, остановилась в Мулене, у своей родственницы, аббатисы монастыря дочерей Святой Марии. Эта аббатиса была вдовой герцога де Монморанси, которого обезглавили в Тулузе по приказу Ришелье и смерть которого заставила в свое время г-жу де Лонгвиль пролить столько слез, когда весть об этой беде обрушилась на нее посреди ее беззаботной юности. В этом тихом убежище, у подножия алтаря, где неутешная вдова столько плакала, в разгар мирского шума, который, возможно, еще слишком заботил ее, г-жа де Лонгвиль начала свое долгое возвращение к Богу, которое во всех подробностях сохранил для нас Вильфор в своем «Подлинном жизнеописании Анны Женевьевы де Бурбон, герцогини де Лонгвиль».
Тем временем любовник прекрасной кающейся грешницы, принц де Марсийяк, ставший герцогом де Ларошфуко после смерти своего отца и питавший отвращение к гражданской войне после двух полученных им ран — одной при Бри-Конт-Робере, в первую Фронду, когда он сражался против Конде, и другой у ворот Сент-Антуан, во вторую Фронду, когда он сражался за него, — выздоравливал, как мы уже говорили, в Дамвилье. Уединение и потеря крови произвели благотворное действие на автора «Максим», и, раскаявшись почти так же, как г-жа де Лонгвиль, он желал теперь только одного — примириться с двором, чтобы иметь возможность сочетать браком своего сына, принца де Марсийяка, с мадемуазель де Ла Рош-Гийон, единственной наследницей Дюплесси-Лианкуров.