Страница 25 из 192
В Париже остался один только калека Скаррон, и то, возможно, лишь по той причине, что был неспособен бежать.
В конце предыдущей главы мы сказали о том, что он женился; обратим теперь взгляд на его юную жену, в салоне которой предстояло преобразоваться парижскому обществу.
Франсуаза д’Обинье была внучкой Теодора Агриппы д’Обинье и дочерью Констана д’Обинье, барона де Сюримо, который без согласия отца женился на Анне Маршан, вдове Жана Куро, барона де Шателайона, потом, застав ее на месте преступления занимающейся прелюбодеянием, убил ее вместе с ее любовником, а затем, в 1627 году, женился снова, на этот раз на Жанне Кардийяк, дочери коменданта Шато-Тромпета, и имел от нее сына и дочь, родившуюся 27 ноября 1635 года в Ньоре, в тюрьме Консьержери.
Эта дочь, судьба которой началась так печально и которая вместо горизонта видела в детстве стены тюремной камеры, и была Франсуаза д’Обинье: в первом браке супруга поэта Скаррона, во втором — короля Людовика XIV.
Франсуаза была окрещена католическим священником. Ее крестным отцом стал герцог де Ларошфуко, отец автора «Максим», а крестной матерью — Франсуаза Тирако, графиня де Нёйян. Спустя несколько месяцев после рождения девочки г-жа де Виллет, сестра Констана д’Обинье, посетила его в тюрьме и, тронутая бедственным положением несчастного семейства, увезла племянницу в замок Мюрсе, где та провела затем несколько лет. Но спустя какое-то время, когда узника перевели по его просьбе в Шато-Тромпет, г-жа д’Обинье потребовала вернуть ей дочь.
Малышке было четыре года, когда она играла в этой тюрьме с дочерью тюремщика, имевшего в своем домашнем хозяйстве серебряную посуду, и подруга упрекнула ее, что она не так богата, как та.
— Это правда, — сказала в ответ маленькая Франсуаза, — зато я дворянка, а ты нет!
Наконец, в 1639 году д’Обинье вышел из тюрьмы; но, поскольку он не пожелал отречься от кальвинизма, ему не удалось добиться от кардинала Ришелье позволения жить во Франции, и он был вынужден уехать на Мартинику. Во время плавания девочка заболела и впала в летаргический сон, так что врач признал ее мертвой. Ее уже собирались бросить в море, как это принято делать по правилам погребальной церемонии на борту судов, как вдруг мать, наклонившись, чтобы в последний раз поцеловать свое дитя, ощутила слабое дыхание на ее устах и чуть слышное биение сердца и, обезумев от радости, унесла ее в свою каюту, где ребенок, лежавший на коленях матери, открыл глаза. Малышка Франсуаза была спасена.
Спустя два года, на Мартинике, когда мать и дочь, сидя на траве, собирались выпить чашку молока, они услышали в нескольких шагах от себя легкий шум, сопровождавшийся пронзительным свистом. То была змея, которая подползала к ним с высоко поднятой головой и сверкающими глазами, привлеченная запахом молока. Госпожа д’Обинье схватила дочь за руку и поволокла ее за собой. Однако змея, вместо того чтобы преследовать их, остановилась у чашки, выпила молоко, которое там было, и уползла обратно. Вне всякого сомнения, десница Божья оберегала этого ребенка.
Тем временем, когда стараниями г-жи д’Обинье дела бедных изгнанников на Мартинике начали поправляться, ее мужу пришла в голову роковая мысль послать жену во Францию, чтобы узнать, нельзя ли спасти какую-нибудь часть его имений, находившихся под секвестром. В отсутствие жены Констан д’Обинье пустился в игру и проиграл все свое новое состояние, так что, когда г-жа д’Обинье, ничего не достигнув во Франции, возвратилась на Мартинику, она застала его совершенно разоренным уже во второй раз.
У них не оставалось ничего, кроме жалованья обычного чиновника, да и то, под это жалованье они набрали столько долгов, что, когда Констан д’Обинье в 1645 году умер и его жена решила вернуться в Европу, ей пришлось оставить свою дочь в залог их главному кредитору; но тому вскоре надоело кормить девочку, и он отослал ее во Францию. Юная Франсуаза высадилась в Ла-Рошели, где мать узнала о ее прибытии, не будучи извещена о ее отъезде с Мартиники. Госпожа д’Обинье была теперь беднее прежнего, и г-жа де Виллет, которая уже брала на себя заботу об этом ребенке, попросила ее дать ей Франсуазу во второй раз. Мать согласилась на это с большим страхом, ибо она опасалась, что, находясь в руках г-жи де Виллет, которая была кальвинисткой, ее дочь сменит веру. И действительно, спустя какое-то время эти опасения сбылись: ее дочь стала кальвинисткой. Но тогда г-жа де Нёйян, крестная Франсуазы, состоявшая при Анне Австрийской, выхлопотала повеление удалить девушку из дома ее тетки и забрать к себе, где в ход было пущено все, чтобы вернуть Франсуазу в католическую веру. Однако просьбы, увещания, духовные беседы — все было бесполезно: та, что стала впоследствии зачинщицей отмены Нантского эдикта, начала с того, что была мученицей за веру, которую ей предстояло преследовать.
Госпожа де Нёйян решила одержать над ней победу с помощью унижения: на девушку были возложены самые ничтожные домашние обязанности; именно она хранила ключи, следила за тем, как отмеряют овес лошадям, звала слуг, когда в них возникала надобность, ибо в те времена звонки еще не вошли в употребление. Более того, г-жа де Нёйян, дама весьма скупая, держала ее в смертельном холоде. Однажды Франсуаза чуть было не задохнулась от горячих углей, которые она принесла в медном сосуде, чтобы согреть свою комнату. Этот случай заставил мать забрать ее и поместить в монастырь урсулинок в Ньоре. Однако ни г-жа де Нёйян, которую она покинула, ни г-жа де Виллет, которая опасалась ее возвращения в католическую веру, не пожелали оплачивать ее пансион.
Наконец, побежденная куда более нуждой, чем настояниями своей матери, и полагаясь на уверения своего духовника, что тетка, которую Франсуаза обожала, не будет, несмотря на свою ересь, осуждена на вечные муки, она приняла католичество.
Урсулинки держали ее у себя целый год, но, видя, что, против их ожидания, г-жа де Нёйян и г-жа де Виллет остались неумолимыми, они выставили ее за порог своего монастыря. Бедная девушка вернулась к матери лишь для того, чтобы увидеть, как та умрет у нее на руках, удрученная горестями и нищетой. Сломленная горем, Франсуаза три месяца не выходила после этого из своей маленькой комнатки в Ньоре, размышляя, не лучше ли ей отправиться в могилу вслед за матерью, наложив на себя руки, чем пытаться продолжать идти по жизни, где все, казалось, обращалось для нее в непреодолимые преграды. Она уже подошла к этому крайнему пределу сомнения и отчаяния, когда г-жа де Нёйян, тронутая ее великими бедами, забрала ее и поместила в монастырь урсулинок на улице Сен-Жак, где девушка впервые причастилась. Затем г-жа де Нёйян переехала в Париж и на прежних условиях взяла ее в свой дом.
В числе тех, кого г-жа де Нёйян принимала у себя, был маркиз де Вилларсо, любовник Нинон Ланкло: он был настолько поражен зарождающейся красотой юной девушки, что начал ухаживать за ней, причем делал это настолько усердно, что Буаробер, падкий на все политические и любовные интриги того времени, адресовал маркизу следующее стихотворное послание:
Никто с тобою в постоянстве не сравним,
Любви твоей огонь неугасим.
Любые Амадисы, Селадоны,
В сравнении с тобою мирмидоны.
Но не могу, признаться, угадать,
Кто ж та, чья грация и стать
В груди твоей томленье породили,
В чем взор душа и сердце обвинили.
Уж не смугляночка ли та,
Чья редкостная красота
Звездою яркою сияет
И блеском жизни удивляет?
Ну да, она любезна и красива,
Еще к тому же дьявольски игрива,