Людовик XIV и его век. Часть вторая

Тщетно искала мадемуазель де Монпансье среди всех этих придворных маркиза де Фламарена: никто его не видел, и никто ничего не знал о его судьбе. Принцесса приказала начать самые тщательные поиски, и в конце концов его тело, простреленное пулей, нашли в том самом месте, где за несколько лет до этого он убил на дуэли г-на де Канийяка. Вследствие какого-то странного обстоятельства, которое никто не сумел объяснить, горло убитого было перетянуто веревкой.

Так осуществилось сделанное ему предсказание, что он умрет с веревкой на шее.

XXVIII. 1652

Собрание в ратуше. — Необычный опознавательный знак. — Новые затруднения у герцога Орлеанского. — Проект союза. — Нападение на ратушу. — Всеобщая исповедь. — Тревоги принцев. — Мадемуазель де Монпансье получает новое поручение. — Ее жуткие встречи. — Храбрость принцессы. — Ее приход в ратушу. — Она спасает купеческого старшину. — Двор удаляется в Понтуаз. — Декларация Парламента в пользу герцога Орлеанского. — Ответный указ королевского совета.

Париж оказался во власти принца де Конде, хотя, что было крайне необычно, он взял его не приступом, а отступлением. Однако занять город военным путем было половиной дела, следовало установить там еще и административную власть, а это могло произойти лишь благодаря уступке городскими чинами части своих полномочий. С этой целью было решено созвать собрание, на котором, как надеялись принцы, рассчитывавшие на содействие нескольких своих сообщников, они могли бы добиться этой уступки под видом союза.

Чтобы различать в толпе своих солдат, принц де Конде приказал им украсить свои шляпы пучками соломы, и все его солдаты подчинились приказу, после чего народ, увидев этот новый опознавательный знак, перенял его. В итоге любого, кого в день собрания встречали без соломенного жгута на шляпе, если это был мужчина, или на плече, если это была женщина, преследовали с криками: «Солому! Солому!», пока он не водружал на себя этот своеобразный флаг. Носить его оказались вынуждены все, вплоть до монахов, и один кармелит, пожелавший воспротивиться этому, был так жестоко избит, что его приняли за мертвого.

В тот момент, когда герцогу Орлеанскому нужно было отправиться в ратушу, у него, как обычно, не хватило на это духу; он колебался, отыскивал самые лучшие отговорки из числа тех, какие у него всегда были в запасе, и так тянул, что прибыл туда только в четыре часа, хотя открытие собрания было назначено на два.

Дело, однако, было чрезвычайно важным: на этом собрании герцога Орлеанского должны были признать, как это уже было сделано Парламентом, главным наместником государства, имеющим правом отдавать всем приказы в силу властных полномочий короля, которое ему предстояло сохранять до тех пор, пока его величество будет оставаться пленником в руках кардинала Мазарини, объявленного врагом государства, возмутителем общественного спокойствия и пр., и пр.

По пути в ратушу герцог Орлеанский немного успокоился, увидев, что все кругом украсили свои шляпы соломой, как некогда, во времена Фронды, все украшали их пращой. По дороге он встретился со своей дочерью, которая поприветствовала его; к вееру принцессы был прикреплен пучок соломы, перевязанный лентой синего цвета, который был цветом партии принцев.

Улицы были забиты народом, так что герцог Орлеанский и принц де Конде с трудом смогли дойти до Гревской площади и пробиться к ратуше; люди выглядели возбужденными и сыпали угрозами, особенно по адресу маршала де Л’Опиталя и купеческого старшины, которых они называли мазаринистами, что в те времена было самым оскорбительным ругательством, а главное, самой смертельной угрозой.

Оба принца вошли в ратушу, и заседание открылось чтением только что полученного письма от короля; это письмо содержало требование отсрочить собрание на неделю. Оно было встречено шиканьем и тотчас же отложено в сторону.

После этого герцог Орлеанский и принц де Конде, каждый в свой черед, поблагодарили собрание за все, что Париж сделал для них в день сражения у ворот Сент-Антуан, но ни тот, ни другой не высказались о будущем. Именно в этот момент несколько советников должны были выдвинуть предложение о союзе, однако никто из них не поднялся, и ожидания принцев оказались обмануты, хотя собрание созывалось исключительно с этой целью. Вскоре, как если бы других вопросов для обсуждения не было, принц де Конде поднялся, подал герцогу Орлеанскому знак последовать его примеру, и оба они, покинув собрание, вышли через главную дверь, обращенную в сторону Гревской площади.

Выглядели они крайне недовольными; кое-кто из толпы заметил на их лицах недовольство и, начав расспрашивать у офицеров их свиты о его причинах, услышали в ответ, что оно объясняется не только тем, что акт о союзе не был подписан, но еще и тем, что такой союз даже не был предложен. Народ, вполне довольный этим известием, ибо он собрался исключительно для того, чтобы пошуметь, тотчас же возмутился, крича, что все, кто собрался в ратуше, сплошь мазаринисты, которые в день сражения у ворот Сент-Антуан позволили бы принцу де Конде погибнуть, если бы мадемуазель де Монпансье не выкрутила им руки. И вскоре тысячи глоток стали выкрикивать: «Союз! Союз!» Одновременно с этими криками раздался залп из мушкетов, от которого посыпались стекла в окнах ратуши.

Слыша эти крики и видя, как пули разбивают окна и дырявят стены комнаты, где заседало собрание, большая часть из тех, кто его составлял, оказались охвачены таким жутким страхом, что попадали на пол, вполне серьезно полагая, что настал их последний час. Одни исповедовались внутренне, другие, завладев духовными лицами, исповедовались им; каждый хотел получить отпущение грехов и просил об этом соседа, который выслушивал его и отпускал ему грехи. Но все стало еще хуже, когда пули, вместо того чтобы лететь наискось, как это было при первом залпе, полетели горизонтально. Дело в том, что солдаты, более опытные, чем все другие, поднялись в дома, стоявшие против ратуши, и начали стрелять в ее окна по прямой. На сей раз два или три выстрела попали в цель, и к шуму, который производило это общее смятение, прибавились стоны раненых и хрипы умирающих. И тогда каждый подумал о бегстве. К несчастью, все выходы из ратуши были в руках народа. Двери были закрыты и забаррикадированы, но народ навалил возле них охапки хвороста и поджег, так что вскоре вся ратуша была охвачена пламенем.

Между тем принц де Конде и герцог Орлеанский вернулись в Люксембургский дворец, нисколько не догадываясь, по крайней мере они это всегда потом утверждали, о том, что происходит у них за спиной. Герцог отправился в свою спальню, чтобы сменить рубашку, ибо в ратуше было жарко, а принц остался в передней вместе с мадемуазель де Монпансье, герцогиней де Сюлли, графиней де Фиески и г-жой де Виллар, занимаясь чтением письма, только что доставленного ему трубачом г-на де Тюренна, как вдруг туда вбежал, весь запыхавшись, какой-то горожанин и закричал:

— На помощь! На помощь! Ратуша горит! Там стреляют! Там убивают! Ах, какая же это беда!

Принц де Конде тотчас же вошел в спальню, чтобы сообщить эту новость герцогу, который был так поражен ею, что, забыв о том, что передняя заполнена дамами, вбежал туда в одной рубашке, чтобы лично расспросить вестника; но тот мог лишь повторить сказанное им прежде. Тогда герцог обратился к принцу де Конде:

— Кузен, прошу вас, отправляйтесь в ратушу! Вы, я уверен, наведете там порядок.

— Сударь, — промолвил принц, — я готов пойти куда угодно, чтобы услужить вам; но от этого, прошу вас, меня избавьте! Я вовсе не знаток бунтов и в подобных обстоятельствах чувствую себя большим трусом. Пошлите лучше туда господина де Бофора, народ его хорошо знает и очень любит, и он сделает там все куда лучше, чем это мог бы сделать я.

Герцог Орлеанский поговорил с герцогом де Бофором, и тот немедленно отправился к ратуше, пообещав разобраться со всеми этими людьми.

Но в то же самое время пристрастившаяся к политике мадемуазель де Монпансье вошла в кабинет отца и предложила ему свои услуги по усмирению бунта, заявив, что для партии будет полезно воспользоваться обстоятельствами, чтобы выставить за дверь маршала де Л’Опиталя и купеческого старшину, сделав при этом вид, что вырываешь их из рук черни. Герцог Орлеанский одобрил предложение дочери и, поскольку она уже дважды добивалась большого успеха, дал ей это третье поручение.