Страница 15 из 192
Это требование, как и предполагала принцесса, было самым серьезным из всех трех; и потому, услышав его, маршал де Л’Опиталь, купеческий старшина и городские советники переглянулись, но ничего не ответили; однако мадемуазель де Монпансье, понимая положение, в котором оказался принц де Конде, продолжавший все это время сражаться с превосходящими силами неприятеля, снова бросилась в атаку.
— Мне кажется, господа, — начала она, — что вам тут нечего обсуждать. Его королевское высочество всегда настолько хорошо относился к городу Парижу, что будет справедливо, если в этих обстоятельствах, когда речь идет о его спасении и спасении принца де Конде, ему выкажут некоторую признательность за все то, что он сделал; кроме того, господа, вам следует отчетливо понимать, что кардинал возвращается с самыми злыми намерениями и если господин принц потерпит поражение, то не будет пощады ни тем, кто изгнал министра и назначил цену за его голову, ни самому Парижу, который, без сомнения, будет предан огню и мечу. Нам следует избежать этой беды, и самую великую услугу, какую мы можем оказать королю, это сохранить ему прекраснейший город его королевства, который является его столицей и всегда готов служить ему с величайшей преданностью.
— Но, подумайте сами, ваше высочество, — возразил маршал де Л’Опиталь, — ведь если бы ваши войска не подошли к столице, то и королевские войска не явились бы сюда!
— Я думаю, сударь, — ответила принцесса, — что в то время, как мы здесь попусту тратим время, споря о вещах бесполезных, господин принц подвергается смертельной опасности в предместьях города, и, если он погибнет из-за того, что ему не оказали помощь, это станет для Парижа неизбывным горем и вечным стыдом! Вы можете ему помочь, господа, так сделайте же это как можно скорее!
Речь принцессы произвела впечатление. Все члены собрания встали и удалились для совещания в отдельную комнату в конце зала. Тем временем принцесса молилась, встав на колени у окна, выходившего на церковь Святого Духа.
Совещание оказалось долгим, и мадемуазель де Монпансье пребывала в страшном нетерпении; наконец советники возвратились, и маршал де Л’Опиталь сообщил принцессе, что он и господа советники готовы отдать все приказы, о которых она просила.
Она тотчас же послала Жарзе сообщить принцу де Конде, что его войска могут вступить в город, тогда как, дабы не терять времени, маркиз де Ла Буле отправился открывать ворота Сент-Оноре войскам, пришедшим из Пуасси.
Между тем сражение шло в предместьях города, и шум канонады глухо доносился до Парижа; мадемуазель де Монпансье пожелала поехать туда, откуда шел этот шум, и самой увидеть, в каком состоянии находятся дела. Она вышла из ратуши, намереваясь направиться к воротам Сент-Антуан. Гревская площадь была заполнена людьми, кричавшими, что принца де Конде предали, что их защитника оставили на произвол судьбы. Какой-то человек подошел к мадемуазель де Монпансье и, указывая пальцем на маршала де Л’Опиталя, который, чтобы оказать ей честь, проводил ее до нижней ступени крыльца, произнес:
— Ваше высочество, как вы терпите подле себя этого мазариниста? Если вы им недовольны, скажите лишь слово и мы его утопим!
— Напротив, — ответила принцесса, — я им очень довольна, ибо он только что сделал все, чего я желала.
— Ну, хорошо! В любом случае, пусть он возвращается в ратушу и ведет себя правильно!
Маршал не заставил говорить ему это дважды и вернулся в ратушу.
Мадемуазель де Монпансье продолжила в карете свой путь. Но, подъехав к улице Тиксерандери, она увидела прискорбное зрелище: то был герцог де Ларошфуко, только что раненный мушкетным выстрелом; пуля вошла в угол его правого глаза и вышла с другой стороны носа, у левого глаза, так что оба глаза у него были задеты и, казалось, выпали из глазниц, настолько все лицо его было залито кровью. Сын держал герцога за одну руку, а Гурвиль, один из ближайших его друзей, — за другую, ибо раненый ощущал себя полностью ослепшим. Герцог сидел на лошади, облаченный, как и те, кто его сопровождал, в белый камзол; но камзол этот был настолько покрыт кровью, что казалось, будто сам он красного цвета, а белыми на нем были пятна. Юный принц де Марсийяк и Гурвиль обливались слезами, ибо, видя герцога в таком состоянии, они не могли подумать, что он когда-нибудь поправится. Принцесса остановилась и хотела заговорить с ним, но он слышал ничуть не лучше, чем видел, и ничего не ответил ей.
Так что мадемуазель де Монпансье продолжила путь, но на этом ее встречи с ранеными не закончились. У въезда на улицу Сент-Антуан она столкнулась с Гито — смертельно бледным, в распахнутом камзоле и поддерживаемым солдатом.
— Ах, мой бедный Гито! — воскликнула принцесса. — Что с тобой случилось?
— Я ранен пулей навылет! — ответил Гито.
— Это смертельно?
— Полагаю, что нет.
— Ну, тогда не падай духом!
Шагах в ста дальше она встретила Валона. Это был еще один офицер из числа тех, кто сопровождал ее в Орлеанском походе. У него всего лишь была ушиблена поясница, но, будучи чрезвычайно тучным, он нуждался в спешной перевязке.
— Ах, — крикнул он, едва завидев принцессу, — мы все пропали!
— Напротив, — ответила мадемуазель де Монпансье, — мы все спасены, ибо сегодня командую в Париже я, как прежде командовала в Орлеане.
— Ну что ж, — произнес Валон, — это позволяет мне воспрянуть духом! Раз командуете теперь вы, то все пойдет к лучшему!
Принцесса приближалась к воротам Сент-Антуан, на каждом шагу встречая раненых, которых несли со всех сторон. Но в ком не приходилось сомневаться, так это в принце де Конде. Никогда еще он так не блистал: он поспевал одновременно всюду и, где бы ни был, творил чудеса.
Мадемуазель де Монпансье послала капитану, который охранял ворота Сент-Антуан, бумагу, удостоверявшую ее неограниченные полномочия и подписанную городскими властями, и приказала ему свободно пропускать всех солдат принца де Конде, а сама вошла в дом советника Счетной палаты г-на де Лакруа, ближайший к Бастилии, с окнами, выходившими на улицу.
Стоило ей вступить в этот дом, как туда примчался принц де Конде, узнавший о ее приезде; вид у него был ужасающий: лицо его покрывал толстый слой пыли, волосы были растрепаны и липли ко лбу, рубашка и колет забрызганы кровью. Кроме того, латы его были погнуты из-за полученных им ударов, а в руках он держал свою окровавленную шпагу с выщербленным клинком, ножны которой оказались потеряны.
— Ах, мадемуазель! — воскликнул принц, бросая на пол шпагу, которую тотчас подобрал конюший принцессы. — Вы видите перед собой человека, пребывающего в отчаянии! Я потерял всех своих друзей! Герцог Немурский, господин де Ларошфуко и Кленшан смертельно ранены, лишь я, слава Богу, не получил ни единой царапины, хотя и не щадил себя!
— Успокойтесь, принц! — произнесла в ответ мадемуазель де Монпансье. — Они не в таком скверном положении, как вы думаете. Кленшан в двух шагах отсюда, и врач за него ручается; господин де Ларошфуко ранен опасно, но, если Богу будет угодно, он тоже поправится; что же касается герцога Немурского, то из всех троих у него рана наименее опасная.
— О! Вы возвращаете мне силы, — воскликнул принц де Конде, — ибо, по правде сказать, сердце мое разбито! Простите меня, но я не могу не оплакивать стольких храбрецов, убитых из-за нашей личной распри!
И с этими словами он разрыдался.
Мадемуазель де Монпансье не пыталась остановить эту вспышку чувств, которую следовало ценить тем более, что подобное случалось у него редко; затем, видя, что он немного успокоился, она спросила его:
— Быть может, принц, вам лучше отступить вместе с вашими войсками в город?
— О, нет, нет! — ответил Конде. — Ни в коем случае! Самое горячее дело кончилось, и я постараюсь, чтобы остальная часть дня прошла в стычках. Прикажите только впустить в город обоз, стоящий за воротами, а сами оставайтесь тут, чтобы в случае необходимости к вам можно было обратиться.
— Итак, — еще раз спросила принцесса, — вы не хотите войти в город?