Страница 131 из 192
Тотчас же послали за отцом Ле Телье и известили о случившемся кардинала де Рогана, который, ни о чем не подозревая, обедал в это время у себя дома, в широком кругу гостей, и был крайне удивлен, услышав, что за ним пришли для того, чтобы он причастил короля. Оба поспешно явились; опасность оказалась настолько серьезной, что, не теряя времени, отец Ле Телье стал исповедовать августейшего больного, а кардинал отправился в часовню за Святыми Дарами и послал за приходским священником и елеем для соборования.
Прибежали также два королевских капеллана, которых вызвал кардинал, семь или восемь дворцовых слуг с факелами в руках, два лакея Фагона и один г-жи де Ментенон. Эта маленькая процессия поднялась по внутренней лестнице в покои короля. Госпожа де Ментенон и десяток придворных окружили ложе умирающего, и кардинал де Роган сказал ему несколько слов об этом великом и последнем обряде. Король выслушал его, сохраняя полнейшую твердость, и с необычайно проникновенным видом причастился. Как только он получил гостию и был помазан елеем, все, кто присутствовал при этой церемонии, вышли, и возле короля остались только г-жа де Ментенон и канцлер.
Тотчас же к постели принесли небольшой столик и бумагу, на которой король написал несколько строк: то была приписка в пользу герцога Менского, которую король прибавил к своему завещанию.
После этого король попросил пить; затем, утолив жажду, он позвал маршала де Вильруа и сказал ему:
— Маршал! Я чувствую, что скоро умру; когда меня не станет, отвезите вашего нового государя в Венсен и прикажите исполнить мою последнюю волю.
Затем, отпустив маршала де Вильруа, король призвал к себе герцога Орлеанского.
Принц подошел к его постели; король дал всем знак отойти в сторону и стал разговаривать с герцогом так тихо, что никто не мог слышать его слов. Позднее, утверждая, что в этой беседе, которая велась вполголоса, король изъявлял ему дружбу и уважение и уверял его, что в своем завещании сохранил за ним все принадлежавшие ему по рождению права, герцог Орлеанский приводил следующие собственные слова короля:
— Если дофина не станет, вы будете государем и корона будет принадлежать вам. Я сделал распоряжения, которые счел самыми разумными, но всего предвидеть нельзя, и, если что-либо окажется не так, это можно будет изменить.
Если таковы были слова короля, то представляется странным, что, имея еще на своих губах гостию, он решился произнести подобную ложь.
После ухода герцога Орлеанского король позвал герцога Менского и разговаривал с ним около четверти часа; столько же он беседовал с графом Тулузским. Потом король подозвал принцев крови, заметив их у двери кабинета, но адресовал им лишь несколько слов, обратившись ко всем вместе и ничего не сказав каждому в отдельности, даже вполголоса.
Между тем к королю подошли врачи, чтобы перевязать ему ногу, и принцы удалились; затем, по окончании перевязки, занавески кровати задернули в надежде, что король сможет уснуть, и г-жа де Ментенон перешла в комнату за кабинетом.
Двадцать шестого августа, в понедельник, Людовик XIV обедал в постели, в присутствии всех, кто имел право входить в его покои. Когда со стола убрали, король дал знак присутствующим подойти ближе и сказал им:
— Господа! Прошу у вас прощения за дурной пример, который я вам подавал! Мне следует поблагодарить вас за то, как вы мне служили, равно как и за привязанность и верность, какие вы мне всегда выказывали. Прошу вас проявлять такое же старание и такую же верность по отношению к моему правнуку; будьте в этом примером для всех моих подданных. Прощайте, господа! Чувствую, что я сам растроган и растрогал вас; простите меня за это. Надеюсь, что вы будете иногда вспоминать обо мне.
Потом он позвал маршала де Вильруа и объявил ему, что назначает его гувернером дофина. Вслед за тем он велел г-же де Вантадур привести к нему ребенка, который должен был стать его наследником, и, когда малыша подвели к его постели, произнес следующие слова:
— Дитя мое, тебе предстоит быть великим королем! Но не подражай мне ни в пристрастии к строительству, ни в любви к войне! Старайся, напротив, жить в мире со своими соседями, воздавай должное Богу и делай все, чтобы его чтили твои подданные. Старайся облегчать тяготы своего народа, чего мне, к несчастью, не удавалось делать, и всегда сохраняй благодарность к госпоже де Вантадур.
Затем, обратившись к гувернантке, он промолвил:
— Сударыня, позвольте мне поцеловать принца.
Поцеловав его, король сказал:
— Милое дитя, благословляю тебя от всего моего сердца!
После этого дофина отвели от короля, но он вновь подозвал его, снова поцеловал и, подняв к Небесам глаза и руки, благословил во второй раз.
На другой день, 27 августа, не произошло ничего примечательного, кроме того, разве, что около двух часов дня король послал за канцлером и, оставшись лишь с ним и г-жой де Ментенон, велел принести две шкатулки и распорядился сжечь почти все находившиеся в них бумаги. Вечером он с минуту побеседовал с отцом Ле Телье, а после этой беседы послал за Поншартреном, бывшим хранителем печати, и дал ему приказ проследить за тем, чтобы его сердце, как только он умрет, было отнесено в церковь Парижской обители иезуитов, где уже хранилось сердце его отца.
Следующая ночь была крайне неспокойной. Те, кто окружал короля, видели, как он каждую минуту складывал ладони, и слышали, как он произносил обычные свои молитвы; начиная покаянную молитву, он с силой бил себя в грудь.
Двадцать восьмого августа, в среду, король, пробудившись, простился с г-жой де Ментенон, но так, что это сильно не понравилось фаворитке, которая была тремя годами старше умирающего.
— Сударыня, — сказал он, — меня утешает в смерти лишь то, что скоро мы соединимся снова.
Госпожа де Ментенон ничего не ответила, но через минуту встала и вышла из комнаты, промолвив:
— Нет, вы только посмотрите, какое свидание он мне назначает! Этот человек никогда не любил никого, кроме самого себя!
Королевский аптекарь Бульдюк, стоявший возле двери, услышал эти слова и позднее разгласил их.
Когда она вышла, король увидел в зеркале своего камина двух дворцовых лакеев, которые плакали, сидя возле его постели.
— О чем вы плачете? — спросил у них король. — Разве вы думали, что я бессмертен? Что касается меня, то я никогда так не думал, и вы, зная мой возраст, давно должны были приготовиться к тому, что лишитесь меня.
В это время какой-то знахарь из Прованса, по имени Лебрен, узнав на пути из Марселя в Париж о том, что король находится при последнем издыхании, явился в Версаль со снадобьем, которое, по его словам, излечивало гангрену. Король был в таком плохом состоянии, что врачи, утратив всякую надежду помочь ему, соглашались уже на все. Один лишь Фагон попытался возражать, но этот знахарь, Лебрен, так обругал его, что лейб-медик, привыкший грубо обходиться с другими, остолбенел и замолк.
Королю дали десять капель снадобья, разведенного в аликантском вине. Через несколько минут он почувствовал себя лучше, осмотрелся по сторонам и, заметив отсутствие г-жи де Ментенон, поинтересовался, где она. Никто этого не знал, кроме маршала де Вильруа, который заметил ее в тот момент, когда она села в карету, и теперь послал за ней в Сен-Сир, куда она удалилась.
В четыре часа пополудни, когда король вновь впал в состояние, из которого его на короткое время вывело снадобье, ему решили дать еще одну дозу этого лекарства, однако оно вызывало у него отвращение, и он стал отказываться.
— Государь! — сказали ему. — Ведь это для того, чтобы вернуть вас к жизни!
— К жизни или к смерти, — сказал король, беря стакан, — это уж как будет угодно Богу!
Временное улучшение короля так сильно преувеличили, что дворец герцога Орлеанского, уже заполненный придворными, на глазах у него опустел в течение часа.
Людовик XIV выказал крайнюю досаду от того, что не удалось найти г-жу де Ментенон, без которой он уже не мог ни жить, ни умереть. В конце концов она приехала и, оправдываясь в ответ на упреки короля, заявила, что уезжала для того, чтобы присоединить свои молитвы к молитвам воспитанниц Сен-Сира.