Страница 130 из 192
Вот почему, и сам испуганный чрезмерностью того, что было им совершено, Людовик XIV в тот же день заявил своим незаконнорожденным детям:
— Я сделал для вас не только то, что мог, но больше того, что мог; теперь от вас зависит упрочить мои установления своими заслугами!
Придворные толпились около обоих братьев и поздравляли их. Граф Тулузский, человек очень разумный и не очень честолюбивый, в ответ на поток этих поздравлений ответил лишь одно:
— Все это прекрасно, лишь бы так было и дальше и у нас стало хотя бы одним другом больше!
Академик Валенкур, один из тех друзей, число которых граф Тулузский хотел увидеть возросшим, был единственным, кто разгадал опасения принца, и, приветствуя его, сказал:
— Монсеньор! Это венок из роз, но я боюсь, как бы он не превратился в терновый венец, когда с него опадут цветы!
Две человека возражали против указа короля: д’Агессо, объявивший во всеуслышание, что этот указ противоречит законам и обычаям Франции и что Парламент совершенно себя опозорил, зарегистрировав его; и канцлер Поншартрен, пошедший еще дальше: он заявил королю, что тот не имеет права располагать короной, которая по основополагающим законам королевства принадлежит его законным детям, и добавил, возвращая ему печать, что может пожертвовать для своего короля жизнью, но не честью.
Людовик XIV настаивал, чтобы канцлер взял печать обратно, но, поскольку тот наотрез отказался сделать это, печать была передана Вуазену, приверженцу г-жи де Ментенон, который за шесть лет до этого занял место Шамийяра, впавшего в опалу, но не у короля, а у фаворитки.
Теперь герцогу Менскому, пользовавшемуся от имени короля и благодаря влиянию г-жи де Ментенон всеми возможностями королевской власти, оставалось желать только одного, а именно, чтобы король написал завещание, которое лишило бы герцога Орлеанского прав регентства и отдало их ему. Канцлер Вуазен уже давно был осведомлен об этом желании герцога Менского, которое являлось и желанием г-жи де Ментенон, однако было весьма затруднительно произнести в присутствии короля, так долго считавшего себя богом, слово завещание. Поэтому Вуазен, которого фаворитка торопила предложить это королю и который не смел произнести жестокое слово, ограничился тем, что завел с Людовиком XIV разговор о необходимости объявить свою волю. При всей осторожности этих слов Людовик XIV вздрогнул и, обращаясь к канцлеру, промолвил:
— По праву рождения герцога Орлеанского регентом должен быть назначен он, и я не хочу, чтобы мое завещание претерпело ту же участь, что и духовная моего отца. Пока мы живы, мы можем сделать все, что пожелаем, но после смерти мы бессильнее любого частного лица.
И вот тогда начались те домогательства, что так омрачили последние годы жизни Людовика XIV. Затем, когда все увидели, что ни намеки духовника, ни советы канцлера, ни навязчивые просьбы г-жи де Ментенон пользы не приносят, было решено лишить короля всяких развлечений и оставить его одного, дабы он предавался печали о своих преклонных летах и грусти об ушедших годах молодости; его испуганному взору снова и снова рисовали мнимые преступления герцога Орлеанского; его заставили забыть об увеселениях, с ним прекратили вести разговоры; дни его сделали сумрачными, а ночи одинокими. Затем, когда старый король, угнетенный мрачными мыслями, приходил к этой женщине, которую он сделал королевой, и к этим бастардам, которых он сделал принцами, все удалялись от него; если он требовал, чтобы его не покидали, то на него сердились; если он отдавал какое-нибудь распоряжение, то исполняли его со злонамеренной нерасторопностью, всячески выказывая свое дурное настроение.
В конце концов, изнуренный этой тайной войной, Людовик XIV признал себя побежденным и, оказавшись в борьбе со своей второй семьей менее удачливым, чем в борьбе с Европой, был вынужден пройти под кавдинским игом, которое уготовили ему вдова Скаррон и побочные дети г-жи де Монтеспан. Усталость сделала свое дело, и короля заставили подписать завещание; но он предвидел его судьбу и, отдавая эту бумагу тем, кто так желал получить ее, сказал:
— Я поступаю так потому, что от меня этого требуют, но я очень боюсь, как бы с этим завещанием не случилось того же, что и с духовной моего отца.
Наконец, однажды утром первый президент и генеральный прокурор Парламента были приглашены к утреннему выходу короля. Людовик XIV привел их в свой кабинет, вынул из секретера запечатанный конверт и, вручая его им, сказал:
— Господа, вот мое завещание! Никто не знает, что в нем содержится; вверяю его вам, дабы оно хранилось в Парламенте, которому я не могу дать большего доказательства моего уважения и доверия.
Людовик XIV произнес эти слова таким печальным голосом, что оба судейских чиновника были поражены ими и с этого времени пребывали в убеждении, что завещание содержит какие-то странные, а может быть, и невыполнимые желания.
Завещание короля хранилось в углублении, вырубленном в толстой кладке стены одной из башен Дворца правосудия, за железной решеткой и за дверью, запертой тремя замками.
После того как завещание было отдано на хранение, г-жа де Ментенон и узаконенные принцы рассудили, что король, коль скоро он сделал то, чего они от него добивались, заслужил какого-нибудь развлечения, и распространился слух, что в Париж прибывает персидский посол Мехмет Риза-Бег. Все знают, какие приготовления были сделаны Людовиком XIV для того, чтобы принять этого мнимого посла; в Версале было устроено представление одной из последних сыгранных там комедий, которую, возможно, добросердечно воспринял один лишь король и которую освистала вся Франция.
С отъездом посла двор снова впал в уныние и мрак, из которых его на мгновение вывели этот шум и этот блеск.
Третьего мая 1715 года король встал рано утром, чтобы наблюдать солнечное затмение, обещавшее стать одним из самых необычайных зрелищ, какие когда-либо доводилось видеть. И в самом деле, на протяжении пятнадцати минут землю словно окутала глубочайшая тьма и температура опустилась до двух градусов ниже нуля. Кассини был приглашен в Марли со всеми своими инструментами, и король, желавший следить за затмением во всех его подробностях, ощутил себя к вечеру крайне усталым. Он ужинал у герцогини Беррийской, но, почувствовав себя там плохо и встав из-за стола, возвратился к себе около восьми часов и лег в постель. Тотчас же распространился слух, что король серьезно болен, и слух этот стал казаться настолько обоснованным, что иностранные послы отправили курьеров к своим государям. Людовику XIV это стало известно, и, как если бы предположение, что он может скоро умереть, наносило оскорбление его нерушимой королевской власти, приказал, дабы положить конец слухам о его болезни, устроить смотр своей военной свиты и объявил, что проводить его он будет лично.
Двадцатого июня этот смотр действительно состоялся. В последний раз роты тяжелой и легкой кавалерии выстроились в своих великолепных мундирах перед террасой Марли, и все увидели, как, облаченный в такое же платье, какое он носил в дни своей молодости и активной деятельности, с крыльца спускается старик, который несмотря на свой преклонный возраст и тяжесть короны, до последней минуты жизни высоко держал голову. Дойдя до последней ступени, он ловко взобрался в седло и в продолжение четырех часов сидел верхом, находясь на глазах у послов, уже известивших о его смерти своих государей.
Приближался день Святого Людовика. Король переехал из Марли в Версаль. Накануне этого торжественного дня король устроил парадный обед; но по бледности и исхудалости его лица легко было понять, что борьба, которую король выдерживал в течение трех месяцев, желая доказать, что он еще жив, подходит к концу. И потому к концу парадного обеда король почувствовал себя плохо и у него началась лихорадка. Однако наутро, в день праздника, ему стало немного лучше, и музыканты уже готовились к концерту, получив приказ короля играть приятные и веселые мелодии, как вдруг занавеси в его комнате, поднятые по его распоряжению, вновь опустились, и вместо музыкантов, которых попросили удалиться, туда позвали врачей. Они нашли его пульс настолько плохим, что не колеблясь предложили королю принять причастие.