Страница 132 из 192
На следующий день королю стало немного лучше, и он даже съел пару сухариков, смоченных в аликантском вине. В этот день Сен-Симон нанес визит герцогу Орлеанскому и застал его покои совершенно опустевшими.
Тридцатого августа король ослаб, как никогда прежде. Видя, что король начал путаться в мыслях, г-жа де Ментенон перешла в свои покои, куда за ней, против ее воли, последовал г-н де Кавуа. Она хотела положить там в шкатулку какие-то бумаги, чтобы увезти их с собой, однако г-н де Кавуа воспротивился этому, заявив, что он получил приказ герцога Орлеанского изъять все ее бумаги. Этот приказ совершенно ошеломил г-жу де Ментенон.
— Но мне будет позволено, сударь, — спросила она после минутного молчания, — располагать хотя бы своей мебелью?
— Да, сударыня, — ответил Кавуа, — за исключением той, что принадлежит короне.
— Приказания, которые вы мне передаете, — заявила фаворитка, — крайне дерзки; король еще не умер, и если Господь возвратит его нам, то вам придется раскаяться в своих действиях!
— Если Господь возвратит нам короля, сударыня, — возразил капитан гвардейцев, — то, надо надеяться, его величество распознает своих истинных друзей и одобрит их поступки.
Затем он прибавил:
— Если вы желаете вернуться к королю, это в вашей власти, если же вы этого не желаете, то мне приказано сопроводить вас в Сен-Сир.
Ничего не ответив ему, г-жа де Ментенон тотчас раздала принадлежавшую ей мебель своим слугам и в сопровождении Кавуа уехала в Сен-Сир.
Но по приезде туда она сразу же почувствовала, что, хотя король еще не умер, царствование его уже закончилось. Директриса приняла г-жу де Ментенон довольно холодно, без особой почтительности, и, подойдя к Кавуа, поинтересовалась у него:
— Сударь, не брошу ли я на себя тень, принимая здесь госпожу де Ментенон без позволения герцога Орлеанского?
— Сударыня, — спросил Кавуа, придя в негодование от такой неблагодарности, — а вы не забыли, что именно госпожа де Ментенон является основательницей этого заведения?
Следующий день, 31 августа, был ужасным. Король приходил в сознание лишь изредка и на очень короткое время. Гангрена поднималась вверх прямо на глазах и, дойдя до колена, распространилась на бедро. Около одиннадцати часов Людовику XIV стало так плохо, что над ним начали читать отходные молитвы. Эта траурная церемония привела короля в чувство, и он присоединил к голосам священников и всех присутствующих свой голос, настолько сильный, что его звучание перекрывало все остальные голоса. По окончании молитв Людовик XIV узнал кардинала де Рогана и сказал ему:
— Это последние милости Церкви!
Потом он несколько раз повторил:
— Nunc et in hora mortis.[73]
Затем, собрав последние силы, он воскликнул:
— Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне!
Это были его последние слова; произнеся их, король смолк и лишился сознания. Всю ночь он провел в долгой агонии, закончившейся в воскресенье 1 сентября 1715 года, в четверть девятого утра, за четыре дня до полных семидесяти семи лет жизни короля и на семьдесят втором году его царствования.
Никогда еще Европа не видела ни столь продолжительного царствования, ни столь престарелого короля.
Вскрытие тела Людовика XIV было проделано Марешалем, его лейб-хирургом, который нашел все его части совершенно целыми и здоровыми и заявил, что не будь гангрены, погубившей короля как бы вследствие несчастного случая, еще неизвестно, от какого недуга он мог бы умереть, так как ни один его орган нельзя было счесть больным. Примечательно, что вместимость желудка и кишок была у Людовика XIV вдвое больше, чем у всех прочих людей; этим объясняется его хороший аппетит и то, что после самого обильного обеда король никогда не испытывал недомогания.
Внутренности Людовика XIV отнесли в собор Парижской Богоматери, сердце отдали в Парижскую обитель иезуитов, а тело отвезли в Сен-Дени.
Так умер не то чтоб один из самых великих людей, но, безусловно, один из самых великих королей, когда-либо существовавших.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы проследили за Людовиком XIV от его рождения и вплоть до его смерти, мы показали все этапы его жизненного пути, с их взлетами и падениями, мы постарались вглядеться в него со всех сторон и позволить сделать это другим; нам остается лишь бросить последний взгляд на эту долгую жизнь и сказать в нескольких словах о том, что мы думаем о нем как о человеке и как о короле.
В юности, как видел читатель, царственный ребенок был полностью заброшен: Мазарини удерживал его в невежестве, чтобы самому оставаться необходимым. Поэтому в действительности царствование Людовика XIV началось лишь со смерти министра; не желая этой смерти открыто, Людовик XIV, тем не менее, ожидал ее с нетерпением, и потому, когда он увидел себя избавившимся от своего министра, у него вырвались слова:
— По правде сказать, не знаю, что бы я делал, если бы он жил долее!
Отсутствие образования, повредившее его знаниям, не смогло повредить его уму. Стоя во главе самого утонченного и самого остроумного королевского двора на свете, Людовик XIV был так же утончен, как Лозен, и так же остроумен, как любой другой. В доказательство приведем несколько его острот.
В ходе какой-то пирушки музыкант по имени Ге весьма дурно отозвался об архиепископе Реймском. Известие об этом, причем из двух разных источников, дошло до короля и архиепископа. Несколько дней спустя Ге пел во время мессы, исполнявшейся в присутствии его преосвященства и его величества.
— Как жаль, — сказал архиепископ, — бедняга Ге теряет голос!
— Вы ошибаетесь, — ответил король, — поет он хорошо, но вот говорит дурно!
Однажды Людовик XIV увидел, как Кавуа и Расин прогуливаются под его окнами.
— Посмотрите, — обратился он к придворным, — вон там Кавуа и Расин беседуют между собой! Как только они расстанутся, Кавуа будет считать себя остроумным человеком, а Расин себя — тонким придворным.
Герцог д'Юзес только что женился; он был молод и хорошо сложен, а герцогиня прелестна, однако поговаривали, что и спустя неделю после женитьбы герцог еще не стал мужем своей жены. Этот странный слух стали повторять с такой настойчивостью, что однажды вечером за карточной игрой у короля какой-то придворный, более дерзкий, чем все остальные, заговорил об этом с герцогом. Герцог д'Юзес во всем признался, обвинив жену в наличии у нее редкого и прелестного недостатка, уничтожить который способен был лишь бистурей хирурга. Людовик XIV увидел составившийся кружок, подошел к нему и по привычке пожелал узнать, о чем идет речь; так что герцогу д’Юзесу пришлось объяснять королю природу помехи, ставшей препятствием к его семейному счастью, и то, как он предполагает ее устранить.
— Прекрасно, герцог, я все понял, — заметил Людовик XIV, — но поверьте мне, выбирайте хирурга, который имеет легкую руку.
Мы говорили, насколько Людовик XIV был эгоистичен: вспомним, как он распевал оперную арию в похвалу себе в тот самый день, когда умер его брат, или как он поздравлял себя с тем, что герцогиня Бургундская ушиблась и ничто не будет больше мешать ему ездить в Марли в установленные заранее дни; тем не менее Людовик XIV не был лишен определенной доброты, а лучше сказать, определенной справедливости. Вот несколько доказательств сказанному.
Маркиз д’Юксель не решался явиться к королю, исполненный стыда за то, что, хотя и добившись превосходных условий капитуляции, он сдал Майнц через пятьдесят дней после того, как к крепости была проложена траншея.
— Маркиз, — сказал король, увидя его, — вы защищали крепость, как приличествует человеку храброму, а капитулировали, как приличествует человеку умному!
Мы уже приводили слова, сказанные им маршалу де Вильруа после битвы при Рамильи:
— Господин маршал, в нашем возрасте счастливы не бывают!
Правда, привязанность Людовика XIV к маршалу де Вильруа была слабостью с его стороны, а не проявлением его справедливости.