Страница 13 из 192
И тогда король, потихоньку приблизив губы к уху своего камердинера, еле слышно прошептал жалобным тоном:
— Тут не моя вина, мой дорогой Лапорт, я ему об этом говорил, но это ни к чему не привело.
Говоря «ему», король имел в виду кардинала, к которому он по-прежнему питал неприязнь.
Из Сен-Жермена двор вернулся в Корбей, а оттуда король отправился брать в осаду Этамп. Утром, в день отъезда, когда Лапорт еще завтракал, ему пришли сказать, что король его вызывает; Лапорт тотчас же поднялся из-за стола и направился к его величеству.
— Возьми, Лапорт, — сказал король, вынимая из кармана полную пригоршню золотых монет, — эти сто луидоров, которые прислал мне господин главноуправляющий финансами как на мои развлечения, так и на подарки увечным солдатам, и прибереги их для меня.
— А почему бы, ваше величество, — спросил Лапорт, — вам не держать их у себя?
— Да потому, — ответил король, — что у меня очень высокие сапоги, и, если я положу деньги в карман, они, боюсь, будут мне мешать.
— Да, если они будут лежать в карманах штанов, — промолвил Лапорт. — Но почему бы вашему величеству не положить их в карман камзола?
— Ты прав, — сказал король, довольный тем, что может иметь при себе сто луидоров, — они побудут у меня.
Однако королю не суждено было долго владеть этой круглой суммой. То, каким образом он их лишился, достаточно характерно для того, чтобы мы рассказали здесь об этом. Вдобавок, это еще один штрих к портрету человека, который мы намереваемся сделать как можно более похожим на оригинал.
Во время пребывания двора в Сен-Жермене первый гардероб-лакей Моро потратил на покупку перчаток для короля одиннадцать пистолей из собственных средств. А поскольку, как уже было сказано, при дворе все крайне нуждались в деньгах, то отсутствие этих ста десяти ливров весьма стесняло славного слугу; и потому, узнав, что король получил сто луидоров, Моро попросил Лапорта поговорить с королем о возврате ссуды. Лапорт пообещал исполнить эту просьбу в тот же вечер.
Из Корбея двор отправился на ночлег в Мениль-Корнюэль, где король отужинал у его высокопреосвященства. В девять часов вечера Людовик XIV вернулся к себе, и Лапорт, раздевая его, сказал:
— Государь! Когда мы находились в Сен-Жермене, Моро ссудил вашему величеству одиннадцать пистолей, а поскольку в том затруднительном положении, в каком мы в настоящее время находимся, все крайне нуждаются в деньгах, я обещал ему попросить эту сумму у вашего величества.
— Увы! — печально промолвил король. — Ты слишком поздно взялся за это дело, мой дорогой Лапорт. У меня нет больше денег!
— На что же вы истратили их, государь? — спросил Лапорт.
— Я их не истратил, — ответил король.
— Вы, верно, играли у кардинала в карты и потратили все эти деньги?
— Нет, ты ведь прекрасно знаешь, что я не так богат, чтобы играть в карты.
— Погодите, погодите, государь, — произнес Лапорт, — я, кажется, догадываюсь, в чем дело: бьюсь об заклад, что кардинал забрал у вас ваши деньги!
— Да, — с тяжелым вздохом выдавил из себя король, — теперь ты сам видишь, что зря ты не взял у меня эти деньги сегодня утром.
И в самом деле, кардинал узнал о непривычном богатстве своего царственного воспитанника и так или иначе обобрал его.
Как уже было сказано, король отправился осаждать Этамп, и в действительности именно там он получил боевое крещение. Держался он достаточно твердо, хотя три или четыре ядра пролетели настолько близко от него, что он слышал их свист. Когда вечером все прославляли его храбрость, он обратился к Лапорту, находившемуся около него все время:
— Ну а ты, Лапорт, боялся?
— Право, нет, государь, ни минуты.
— Стало быть, ты храбр?
— Государь, — ответил Лапорт, — будешь храбр, когда за душой у тебя нет ни гроша!
Король засмеялся. Однако лишь камердинер, герцог Анжуйский и, возможно, Мазарини поняли эту шутку.
Однако юному королю было горько видеть больных и изувеченных солдат, которые протягивали к нему руки и просили у него милостыню, в то время как он не мог достать из кармана ни единого су, чтобы облегчить их нищету.
Но ужасна была нищета не только солдат, но и народа. Везде, где проезжал двор, крестьяне кидались к нему, надеясь обрести в нем защиту от грабежей со стороны солдат, разорявших деревни. При этом они приводили с собой скот, который вскоре подыхал с голоду, поскольку его хозяева не отваживались выводить его на пастбища; затем, когда подыхал их скот, они испускали дух сами, ибо, не имея ни хлеба, ни вина, не находя другого укрытия от дневного зноя и ночного холода, кроме днища повозок и телег, стоявших на улицах, они заболевали лихорадкой и умирали сотнями. Страшно было видеть, как умирали мужчины, но еще ужаснее было зрелище умирающих матерей, ибо их дети, плача подле них, умирали в свой черед от жажды и голода. Однажды, проезжая по мосту в Мелёне, король увидел женщину и трех ее детей, лежавших рядом друг с другом; мать и двое детей уже испустили дух, а третий ребенок, которому было всего лишь несколько месяцев, был еще жив и сосал ее грудь.
Удивительно для окружающих было то, что королева, которая, казалось, принимала близко к сердцу эти беды, говорила, что виновники столь великих несчастий должны будут дать Господу Богу полный отчет за свои дела, но забывала при этом, что в день Страшного суда отчет потребуют и у нее.
Тем временем мадемуазель де Монпансье, которой нечего было больше делать в Орлеане, страшно заскучала там и решила покинуть город. Уехала она оттуда 2 мая, сопровождаемая г-жой де Фиески и г-жой де Фронтенак; то были ее верные подруги, и потому герцог Орлеанский адресовал им свои письма так: «Госпожам графиням, генеральшам армии моей дочери, воюющей с Мазарини».
А когда они проезжали мимо войска, граф Кински, командир одного из немецких полков, отдал им такую же честь, какую полагалось отдавать генералам; это польстило дамам тем более, что галантный полковник был племянником Валленштейна.
В Бур-ла-Рене мадемуазель де Монпансье встретилась с принцем де Конде, выехавшим навстречу ей вместе с герцогом де Бофором, принцем Тарантским, г-ном де Роганом и всей знатью Парижа. Завидев принцессу, он спешился и почтительно поклонился ей. Мадемуазель де Монпансье пригласила его сесть к ней в карету и отправилась вместе с ним в Париж, чуть ли не половина которого собралась, ожидая ее, у заставы. Более ста карет сопровождали ее по дороге в Люксембургский дворец. Принцессе явно представился случай повторить свой Орлеанский поход.
Все предвещало решительную схватку между королевской армией и войсками принца де Конде. Покинув Мелён, король отправился в Ланьи, чтобы устроить там смотр войскам, приведенным из Лотарингии маршалом Ла Ферте-Сенектером, а затем доехал до Сен-Дени и устроил там свою ставку. И в самом деле, поход на Париж был делом решенным: речь шла о том, чтобы атаковать войска принцев, растянувшиеся вдоль Сены, между Сюреном и Сен-Клу. Сочтя свою позицию непригодной для обороны, принц де Конде решил сняться с лагеря ночью и расположиться в Шарантоне. Поскольку в сражении, о котором пойдет дальше наш рассказ, мадемуазель де Монпансье снова сыграла главную роль, то говорить мы будем в основном о ней, воспринимая ее как стержневую фигуру разворачивавшихся событий.
Вечером 1 июля 1652 года, примерно в половину одиннадцатого, мадемуазель де Монпансье услышала барабанный бой и звуки труб; она подбежала к окну, открыла его, и, поскольку ее покои отделял от крепостного рва лишь сад Тюильри, без труда услышала поступь солдат принца де Конде, проходивших колонной вдоль этого рва, и даже смогла различить марши, которые они играли. Она простояла так до полуночи, погруженная в раздумья и смутно предчувствуя, что наступающий день станет для нее великим днем.
В тот вечер к ней приходило несколько друзей, желавших засвидетельствовать ей свое почтение, и среди них был г-н де Фламарен, с которым она подружилась во время похода на Орлеан.