Страница 122 из 192
Мы сказали, что Молеврье достиг сразу двух целей; и в самом деле, он остался в Версале, а поскольку со всеми, кто его посещал, он говорил шепотом, то теперь мог точно таким же шепотом, не вызывая никаких подозрений, разговаривать и с герцогиней Бургундской. Эта потеря голоса длилась более года, и все настолько привыкли к ней, что понадобилось почти явное неблагоразумие со стороны Молеврье, чтобы двор разгадал эту маленькую комедию.
Однажды, когда Данжо, придворный кавалер герцогини Бургундской, был в отлучке, Молеврье к концу мессы вошел на балкон герцогини. Конюшие, подчинявшиеся маршалу де Тессе, поскольку он был главным шталмейстером короля, взяли привычку уступать Молеврье честь подавать руку герцогине Бургундской, когда он оказывался рядом; делали они это из сострадания к тому, что он потерял голос и вынужден был говорить лишь шепотом, почти на ухо собеседникам. В тот день Молеврье был в дурном расположении духа. Накануне принцесса поглядывала на Нанжи нежнее, чем ей подобало, так что, ведя ее под руку, Молеврье устроил ей сцену ревности, обходясь с ней почти так же грубо, как если бы имел дело с простой мещанкой, грозя ей, что расскажет о ее кокетстве королю, герцогу, ее мужу, и г-же де Ментенон; сжимая ей пальцы так, что они едва не оказались раздавлены, он, по видимости вполне учтиво, а на самом деле с крайней грубостью, довел герцогиню до ее покоев, войдя куда, она едва не лишилась чувств. Там она обо всем рассказала г-же де Ногаре, а та повторила услышанное маршалу де Тессе. Три недели бедная герцогиня провела в смертельном страхе. По прошествии этого времени Фагон, предупрежденный маршалом, заявил, что для лечения такой упорной простуды, какая преследует г-на де Молеврье, он не видит другого лекарства, кроме воздуха Испании. Людовик XIV присоединился к мнению Фагона и призвал Молеврье, во имя дружбы, которую он питал некогда к его дяде, не упустить открывшейся ему возможности одновременно приобрести славу и поправить здоровье. Молеврье не посмел сопротивляться такому участию со стороны короля и вместе с тестем уехал в Испанию. Однако герцогиня Бургундская вздохнула свободно лишь после того, как ей стало известно, что он находится по другую сторону границы.
Невзирая на все эти интриги, герцогиня Бургундская, родившая уже двух сыновей, один из которых умер, а другому суждено было вскоре умереть и которые оба при рождении получили титул герцога Бретонского, забеременела в третий раз и испытывала из-за этой беременности сильное недомогание. Эта новость, вместо того чтобы обрадовать Людовика XIV, вызвала у него крайнее неудовольствие. Его внучка, как известно, была его единственным утешением; ему хотелось, чтобы она повсюду его сопровождала, а в том состоянии, в каком она оказалась, это стало чрезвычайно трудно, если не сказать невозможно. Фагон осмелился заявить об этом в нескольких словах королю. Людовик XIV привык к тому, что его любовницы, будучи беременными или едва оправившись после родов, сопровождали его в путешествиях, причем в парадных нарядах. Тем не менее он дважды откладывал одно из задуманных им путешествий, но в конце концов, как ни уговаривали его оставить принцессу в Версале и что бы для этого ни предпринимали, не пожелал задерживаться долее и повез ее с собой.
Эта поездка состоялась в среду, а в субботу, в то время как король прогуливался между дворцом и главной аллеей, забавляясь тем, что кормил карпов, а окружавшие его придворные с благоговейным восхищением наблюдали за его действиями, он увидел, что к нему быстрым шагом идет г-жа де Люд, и двинулся навстречу ей. Они беседовали около минуты. Никто не слышал, однако, о чем они говорили, так как это происходило на отдалении. Затем он почти сразу вернулся, снова наклонился над прудом и, ни к кому не обращаясь, громко и с досадой произнес:
— Герцогиня Бургундская ушиблась!
Услышав о том, что произошло, г-н де Ларошфуко, г-н де Буйон и несколько других находившихся там вельмож стали охать, кто громче, кто тише, и г-н де Ларошфуко, охавший громче всех, воскликнул:
— Ах, Боже мой! Не кажется ли вам, государь, что это величайшее несчастье? Ведь госпожа герцогиня Бургундская уже ушибалась и теперь, пожалуй, не сможет более иметь детей!
Но, вместо того чтобы высказаться в том же тоне, король, ко всеобщему удивлению, с гневом ответил:
— Ну и что? Разве у нее уже нет сына? А если этот сын умрет, то разве герцог Беррийский не в таком возрасте, чтобы жениться и иметь детей? Что мне до того, кто будет моим наследником, тот или другой? Разве не все они мои внуки?
Затем, с той же горячностью, он продолжил:
— Слава Богу, что она ушиблась! Раз уж так случилось, тем лучше! Моим поездкам теперь не будут препятствовать ни требования врачей, ни возражения повивальных бабок! Я буду уезжать и приезжать, как мне вздумается, и меня оставят в покое!
Нетрудно представить, какое глубокое молчание последовало за этой выходкой: окружающие опустили глаза, едва смея дышать, и все, вплоть до строителей и садовников, работавших неподалеку, пришли в изумление и остолбенели.
В следующий понедельник у герцогини действительно случился выкидыш.
Меж тем как домашние дела, о которых мы рассказали, шли своим ходом, а герцог Вандомский, несмотря на свою беспечность и лень, поправлял дела в Италии, Вильруа, которого, несомненно в надежде, что он наделает новых ошибок, принц Евгений отпустил во Францию, не взяв с него выкупа, принял под свое командование восемьдесят тысяч солдат, еще остававшихся у нас во Фландрии, дав обещание исправить блистательными и скорыми победами то, что сам он называл своим несчастьем, а история назвала его ошибками. Это упорное желание короля выдвигать вперед своего фаворита, не имевшего никаких заслуг, никто не одобрял, хотя все ему рукоплескали. Каждый спешил еще до его отъезда поздравить нового военачальника, сомневаясь при этом, что подобный выбор способен оказать благотворное влияние на дела. Один только маршал де Дюра не присоединил своих поздравлений к поздравлениям других и, когда Вильруа упрекнул его за это, ответил ему:
— Мои поздравления лишь отсрочены, господин маршал, и я берегу их до вашего возвращения.
Предвидения не замедлили оправдаться: произошла битва при Рамильи. При Бленхейме сражение продолжалось восемь часов, и французы потеряли шесть тысяч человек; при Рамильи французская армия не устояла и сорока минут, и мы потеряли двадцать тысяч солдат. Поражение при Бленхейме отняло у нас Баварию и Кёльн; поражение при Рамильи лишило нас всей Фландрии. Мальборо, в вознаграждение за свои последние победы возведенный в достоинство герцога, совершил торжественные въезды в Антверпен, Брюссель, Остенде и Менен. Вильруа в течение пяти дней не решался писать королю письмо с известием, которое уже дошло до Версаля и ждало лишь своего подтверждения. Король, не смея и далее поддерживать маршала, отозвал его. Но, отозвав маршала, Людовик XIV пожелал утешить его, и, когда тот по возвращении приблизился к нему, весь пристыженный, он, вместо того чтобы упрекать его, двинулся навстречу ему и со вздохом произнес:
— Господин маршал, в нашем возрасте счастливы не бывают!
Общественное мнение указывало на герцога Вандомского как на единственного человека, способного поправить дела после столь быстрого и столь бесспорного поражения во Фландрии. И в самом деле, это был самый прославленный генерал своего времени, и даже в Лувре вполголоса напевали куплеты песенки, которую во весь голос распевали на улицах:
Савойцев кто в печаль вогнал
И немцам бравым наподдал?
Вандом!
Кто в душу внес такую хмарь
Тебе, Евгений, принц-бунтарь?
Вандом!
Мечтал, видать, ты неспроста