Людовик XIV и его век. Часть вторая

Возле умирающего находились два иезуита: это были отец Ле Телье, провинциал иезуитов Франции, и отец Даниель, настоятель Парижской обители иезуитов. Они задали ему два вопроса: во-первых, исполнял ли он веления собственной совести, а во-вторых, думал ли он в последние дни своего влияния на короля о благе и чести своего ордена. Отец Ла Шез ответил, что в отношении первого вопроса он спокоен, а в отношении второго по результатам вскоре станет видно, что ему не в чем себя упрекнуть. Дав двум иезуитам эти заверения, отец Ла Шез тихо скончался в пять часов утра.

Во время своей утренней аудиенции Людовик XIV увидел отца Ле Телье и отца Даниеля, явившихся с ключами от кабинета духовника, где находилось много бумаг, которые вполне могли быть секретными и считались важными. Король принял иезуитов в присутствии всего двора и произнес похвальное слово доброте отца Ла Шеза.

— Он был так добр, — сказал Людовик XIV, — что я часто упрекал его в этом. И тогда он отвечал мне: «Это не я добр, а вы злы».

Эти слова показались настолько странными в устах Людовика XIV, что все присутствующие опустили глаза, не зная, какое выражение придать своему лицу.

Вопрос, предложенный отцу Ла Шезу двумя иезуитами и имевший целью узнать, изберет ли король себе нового духовного наставника из их ордена, был куда важнее, чем он выглядел на первый взгляд. И в самом деле, Марешаль, лейб-хирург Людовика XIV, занявший место Феликса, человек честный и требовательный, открыто рассказывал, что однажды, когда он находился в кабинете короля, оплакивавшего отца Ла Шеза и хвалившего духовника за то, что он был привязан к его особе, король привел в качестве доказательства этой привязанности тот факт, что за несколько лет до своей смерти отец Ла Шез просил его в знак милости избрать себе духовника из ордена иезуитов, добавляя, что он хорошо знает это братство, что оно весьма обширно и состоит из людей разного рода, за которых он не может ручаться и чей дух и власть простираются повсюду, что не стоит доводить этих людей до крайности, лишая их руководства совестью короля и, следовательно, влияния, которое они могут благодаря этому оказывать на мирские дела, и подвергая таким образом себя опасности, за которую сам он отвечать не может, ибо, по его словам, дурное дело сделать недолго, и тому бывали примеры.

Король помнил об этом ценном совете; он хотел жить, причем жить в безопасности. Так что герцогу де Шеврёзу и герцогу де Бовилье было поручено отправиться в Париж и узнать, кто из иезуитов более всего достоин чести, которой ожидал для себя орден. Оба герцога выбрали отца Ле Телье.

Отец Ле Телье был совершенно неизвестен королю, когда удостоился этой милости, и Людовик XIV впервые увидел его имя в списке пяти или шести иезуитов, которых отец Ла Шез предложил в качестве лиц, способных стать его преемниками. Отец Ле Телье прошел все ступени в иерархии ордена: он был преподавателем богословия, ректором, провинциалом и автором пылких сочинений о молинизме, стремившимся ниспровергнуть все прочие сектантские вероучения, жаждавшим утвердить свой орден на развалинах других религиозных братств, воспитанным в правилах самого жестокого обращения в католическую веру и посвященным во все тайны ордена в силу того, что братство признавало его гениальность; последние десять лет он жил лишь учеными занятиями, интригами и честолюбивыми помыслами. Обладая жестким, упрямым и неутомимым умом, беспрестанно озабоченный вопросами власти, лишенный всех прочих пристрастий, презиравший всякое общество, враг всякой распущенности, ценивший людей, даже членов его собственного ордена, лишь в том случае, если они были сходны с ним по своему характеру и своим страстям, и требовавший от всех такого же труда, какому сам непрестанно предавался, он со своей крепкой головой и железным здоровьем не понимал, что можно иметь нужду в отдыхе; сверх того, он был лицемерен, лжив и невероятно скрытен; требовал от других все, не давая сам ничего; не держал, если в этом у него не было нужды, своего слова, данного самым определенным образом, и яростно преследовал тех, кто это слово от него получил и мог бы упрекнуть его в вероломстве; он сохранил всю грубость своего происхождения, был неотесан и невероятно невежествен, нагл и пугающе вспыльчив, не знал света, его правил, его иерархического устройства, его требований; это был страшный человек, который, открыто или тайно, всегда шел лишь к одной цели, а именно к уничтожению всего, что могло ему вредить, и, добившись власти, уже не скрывал этого желания и этого стремления.

Когда он впервые явился к Людовику XIV, король увидел, что к нему приближается человек отвратительной наружности, с мрачным и лживым лицом, с косыми и злыми глазами. С королем тогда были лишь первый камердинер Блуэн и врач Фагон; один стоял, прислонившись к камину, другой согнулся, опираясь на свою трость, и оба с интересом наблюдали за этой первой встречей.

— Святой отец, — спросил король, когда было произнесено имя нового духовника, — не родственник ли вы господам Ле Телье?

— Это я-то, государь, родственник господам Ле Телье?! — униженно кланяясь королю, промолвил тот. — Нет, я очень далек от этого, будучи всего лишь сыном бедного крестьянина из Нижней Нормандии.

Услышав эти слова и обратив внимание на тон, каким они были произнесены, Фагон подошел к Блуэну и, движением глаз указав ему на иезуита, прошептал:

— Вот великий лицемер, или я очень ошибаюсь!

Таков был человек, в руки которого попала будущность короля и государства, ибо Людовик XIV в свое время сказал: «Государство — это я!»

Вступив на высокий пост, который ему удалось завоевать, отец Ле Телье задумал прежде всего отомстить за свои личные обиды. Янсенисты добились осуждения в Риме одной из его книг, где трактовались китайские обряды. Он был в плохих отношениях с кардиналом де Ноайлем и, желая отомстить ему, отправил епископам письма, пастырские послания и жалобы, которые содержали обвинения против кардинала и внизу которых оставалось лишь поставить свое имя, так что Людовик XIV получил одновременно двадцать доносов на этого прелата. После этого отец Ле Телье отправил в Рим, на суд инквизиции, сто три положения, извлеченные из янсенистского учения, и сто одно из них инквизиция осудила.

Людовик XIV вдруг вспомнил, что из числа отшельников Пор-Рояля вышли такие люди, как Арно, Николь, Ле Метр, Эрман и Саси; что эти люди до самой ее смерти, то есть до 1699 года, окружали почтением г-жу де Лонгвиль, его старую врагиню, которая, не желая более быть ветреницей, сделалась святошей и, не имея более сил бороться открыто, решила интриговать, и преследования, почти угасшие при отце Ла Шезе, с новым жаром возобновились при отце Ле Телье.

Между тем король продал за четыреста тысяч франков свою золотую посуду; следуя его примеру, самые знатные вельможи отправили на монетный двор свое столовое серебро, и даже г-жа де Ментенон питалась овсяным хлебом; наконец, Людовик XIV решился просить мир у голландцев, которых он прежде так презирал.

Дело в том, что, как мы уже говорили, Людовик XIV проиграл одно за другим сражения при Бленхейме, Рамильи, Турине и Мальплаке.

После сражения при Бленхейме мы лишились превосходной армии и всех земель, лежащих между Дунаем и Рейном, а Баварская династия, наша союзница, — своих наследственных владений.

После поражения при Рамильи мы лишились всей Фландрии, а наши разгромленные войска остановились только у ворот Лилля.

Разгром у Турина отнял у нас обладание Италией. Французские войска еще занимали несколько крепостей, однако было предложено уступить их императору, если он позволит беспрепятственно удалиться пятнадцати тысячам солдат, которые стояли в них гарнизоном.

Наконец, катастрофа при Мальплаке отбросила наши войска с берегов Самбры к Валансьену.

Это последняя битва была самой страшной из тех, что произошли в царствование Людовика XIV: в ней прозвучало одиннадцать тысяч пушечных выстрелов, что было неслыханно по тем временам; позднее, в битве при Ваграме, прозвучало более семидесяти тысяч, а в битве при Лейпциге — сто семьдесят пять тысяч пушечных выстрелов. Эта последняя битва по сей день остается апогеем разрушения.