Страница 119 из 192
Сохраняя до последней минуты жизни красоту и свежесть, она всегда полагала себя больной и близкой к смерти. Такая тревога постоянно побуждала ее путешествовать, и в свои путешествия она всегда брала с собой семь или восемь человек, которые все время находились при ней и впитывали ее остроумие так, как в стихах Саади камень впитывает аромат розы, и эти люди, не бывшие ею, но жившие подле нее, привносили в свет то умение вести живой диалог и колко возражать собеседнику, ту аттическую соль, какую еще и теперь называют остроумием Мортемаров.
Отправляясь в последний раз в Бурбон-л'Аршамбо, она была совершенно здорова, однако предчувствовала свою смерть и говорила, что почти уверена в том, что ей не суждено вернуться из этой поездки. Она выплатила за два года вперед все пенсионы, а их набралось у нее очень много, и почти все они предназначались неимущим дворянам, и удвоила раздачу милостыни.
И в самом деле, через несколько дней после приезда в Бурбон, в ночь на 26 мая, г-жа де Монтеспан внезапно почувствовала себя так плохо, что напуганные сиделки тотчас же послали разбудить всех, кто находился в ее доме. Госпожа де Кёвр прибежала первой и, застав ее почти в удушье, дала ей на всякий случай рвотное.
Это лекарство на минуту вернуло больной спокойствие, которым она воспользовалась для того, чтобы исповедаться. Но, перед тем как исповедаться священнику, она сделала это прилюдно, рассказав о всех своих прегрешениях, тяготивших ее уже двадцать лет, и лишь после этого исповедалась и причастилась; и странное дело, тот страх смерти, который стал ее неотступной спутницей, в эти последние мгновения исчез, как если бы его холодный и ледяной призрак растаял в лучах небесного сияния, которое она уже созерцала.
Сын маркизы, д’Антен, которого она никогда не любила, но с которым все же, скорее из раскаяния, чем из материнской любви, она в последнее время сблизилась, подошел к изголовью ее ложа, видя, что мать вот-вот умрет; узнав сына, г-жа де Монтеспан еще сумела сказать ему:
— Вы застали меня, сын мой, в состоянии, весьма отличном от того, в каком я была, когда мы виделись с вами в последний раз.
Через несколько минут она скончалась.
Д’Антен уехал почти сразу же, так что и ее тело, и ее погребение остались на попечении слуг.
Госпожа де Монтеспан завещала похоронить свое тело в семейной гробнице, находящейся в Пуатье, сердце — в монастыре Ла-Флеш, а внутренности — в приорстве Сен-Мену, расположенном неподалеку от Бурбон-л’Аршамбо. Так что деревенский хирург провел вскрытие и извлек из него сердце и внутренности. Тело долгое время оставалось в доме, пока каноники Святой капеллы и приходские священники спорили о старшинстве; сердце, заключенное в свинцовый ящик, отправили в Ла-Флеш, а внутренности положили в короб, который с помощью заплечной корзины водрузили на спину какому-то крестьянину, и тот отправился в дорогу, чтобы отнести его в Сен-Мену. Однако посреди пути посыльного охватило желание узнать, какого рода груз он несет; он открыл короб и, решив, поскольку его ни о чем не предупредили, что над ним просто зло пошутили, выбросил содержимое короба в придорожную канаву. В это время мимо шло стадо свиней, и самые грязные из животных сожрали внутренности самой надменной из женщин.
Вместе с живым воплощением великой эпохи Людовика XIV исчезли и все второстепенные памятные знаки этого времени. Даже Версаль, этот каменный царедворец, подчинился новым вкусам, переделав грот Фетиды в часовню.
Грот Фетиды, остатки которого еще и сегодня можно увидеть в боскете Купальни Аполлона, в конце любовной связи короля с Лавальер и в начале его вероломной любовной связи с г-жой де Монтеспан был одним из любимых убежищ Людовика XIV. Все художники объединились, чтобы сделать этот грот местом тайных наслаждений: Перро составил его план, Лебрен придумал, какими скульптурами его украсить, а Жирардон, основываясь на рисунках Лебрена, высек из огромного мраморного блока главную скульптурную группу. Но в 1699 году Людовик XIV обрек на уничтожение этот грот с его мирскими воспоминаниями и на его развалинах начал сооружать часовню, которую там можно увидеть еще и сегодня.
Однако покаяние, относившееся к наслаждениям, не простиралось на гордыню. Людовик XIV, как и г-жа де Монтеспан, уже, возможно, дошел до раскаяния, но был еще далек от смирения. Мансар, которому было поручено построить эту часовню, воздвиг ее скорее в честь Людовика XIV, чем во славу Бога. Он поместил святилище Всевышнего в нижнем этаже, а королевский балкон — в верхнем.
Возможно, именно это бросающееся в глаза различие внушило Масийону мысль произнести над гробом Людовика XIV поминальную речь, которая начиналась словами:
Один лишь Бог велик, о братья!
и возвышенность которой усиливали прошлое и настоящее, противопоставленные друг другу.
В 1709 году, том самом, когда оканчивалось строительство часовни, случился страшный голод. Масличные деревья, этот великий источник богатства Юга, все без исключения погибли; на большей части плодовых деревьев весной не появились даже листья, и всякая надежда на урожай заранее была утрачена. Во Франции не имелось запасов продуктов, и было решено доставить хлеб из Леванта, однако его захватили вражеские суда, которые уже давно числом превосходили наши. Французская армия умирала с голоду, в то время как голландцы, эти международные комиссионеры, снабжали вражеские войска хлебом и фуражом по тем же ценам, что и в годы изобилия.
Людовик XIV отправил свое столовое серебро на монетный двор. Это было сделано вопреки совету канцлера и генерального контролера финансов, которые совершенно справедливо заявили, что подобное средство, слишком слабое для того, чтобы принести большую пользу государству, покажет врагу наше бедственное положение. И в самом деле, народ продолжал голодать, а так как голод подавляет всякое другое чувство, то Людовик XIV впервые увидел оскорбительные пасквили в его адрес, расклеенные на перекрестках улиц и даже на постаментах его статуй. Дофин, которого народ любил и которого никто ни в чем не упрекал, ибо он подчеркнуто и вправду не имел никакого отношения к событиям, повлекшим за собой разорение государства, не смел больше приезжать в Париж, ибо, если он случайно оказывался там и его карету узнавали, вслед за ним тотчас устремлялись толпы людей, горестными криками требуя у него хлеба, который он не мог им дать.
Как раз в это время надумали установить десятинный налог, названный так потому, что он составлял десятую часть дохода каждого лица.
Налог этот был непомерен, и потому король долго противился, когда ему предложили такой налог установить. И тогда его новый духовник, иезуит Ле Телье (отец Ла Шез умер 20 января 1709 года, после тридцатидвухлетнего руководства совестью короля), видя, что Людовик XIV пребывает в грусти и задумчивости, спросил его о причине этой озабоченности. Король ответил, что необходимость десятинного налога, как бы ни оправдывали его введение, не может одержать верх над угрызениями совести, которые его терзают; что он полон сомнений и хочет, чтобы сомнения эти развеялись, перед тем как он даст позволение установить этот налог. Иезуит ответил королю, что эти угрызения совести проистекают от чувствительности его души, что он их одобряет и, дабы успокоить его совесть, обсудит их с самыми авторитетными казуистами своего ордена. И в самом деле, вернувшись после трехдневного отсутствия, духовник решительно заверил короля, что никакого повода для угрызений совести тут нет, ибо, являясь единственным подлинным хозяином всех богатств своего королевства, он в некотором смысле взимает налог с самого себя.
— О! — облегченно вздохнув, воскликнул король. — Вы очень помогли мне, святой отец! Теперь совесть моя спокойна.
И через неделю указ о налоге был подписан.
Отец Ла Шез умер в возрасте более восьмидесяти лет. Несколько раз, притом что его рассудок и здоровье были еще довольно крепкими, он тщетно пытался уйти на покой; дело в том, что, будучи, в сущности говоря, добрым человеком и достаточно мудрым советником, он уже ощущал приближающуюся немощь своего тела и своего разума. И в самом деле, недуги и дряхлость вскоре одолели его сообща; иезуиты, зорко наблюдавшие за ним, дали ему знать, что пришло время подумать об отставке; это отвечало желанию, которое отец Ла Шез уже давно выражал, и потому он возобновил попытки убедить короля, умоляя его величество позволить ему подумать о спасении собственной души, ибо он чувствует себя неспособным впредь руководить спасением души других людей; однако Людовик XIV не хотел ничего слушать. Ни дрожащие ноги доброго священника, ни его угасшая память, ни потерянный рассудок, ни спутанность сознания не останавливали короля: он продолжал вынуждать этого полумертвеца являться к нему в привычные дни и часы и обсуждать вместе с ним вопросы совести. Наконец на другой день после одной из таких поездок в Версаль отец Ла Шез настолько обессилел, что исповедался и причастился. По окончании обряда он попросил перо и чернила и, собрав последние силы, собственной рукой написал королю длинное письмо, на которое государь тотчас ответил нежным посланием. После этого отец Ла Шез старался думать только о Боге.