Страница 118 из 192
Кавалье нарядился в свое лучшее платье. Молодость, длинные белокурые волосы и добрый взгляд придавали его умному лицу огромное очарование. К тому же за те два года, что он провел на войне, его внешность приобрела черты воинственности. Короче, даже среди самых изящных господ он вполне мог сойти за очаровательного кавалера.
Вид молодого севеннца вызывал огромное любопытство, и вся толпа придворных пребывала в полном восхищении, но, поскольку никому еще не было известно, какой прием окажет ему Людовик XIV, никто не осмеливался приблизиться к нему, опасаясь бросить на себя тень, и поведение короля должно было стать указанием для всех. Что же касается самого Жана Кавалье, то он после минутного смущения, вызванного этими любопытными взглядами и этим неестественным молчанием, оперся на перила лестницы, скрестил ноги и стал с высокомерным видом играть пером своей шляпы.
Вскоре раздался сильный шум; Кавалье обернулся и увидел Людовика XIV. Молодой севеннец впервые лицезрел короля: при виде его он ощутил робость, и кровь бросилась ему в лицо.
Дойдя до той ступени, на которой стоял Кавалье, король остановился будто бы для того, чтобы обратить внимание Шамийяра на новый плафон, только что законченный Лебреном, а на самом деле, для того, чтобы получше рассмотреть необычного человека, который боролся с двумя маршалами Франции, а с третьим заключил мирный договор, как равный с равным; закончив разглядывать его, король спросил у Шамийяра:
— Что это за молодой сеньор?
— Государь, — ответил министр, делая шаг вперед, чтобы представить севеннца королю, — это полковник Жан Кавалье.
— Ах, да, — высокомерным тоном произнес король, — бывший булочник из Андюза!
И, пожав плечами в знак презрения, он продолжил путь.
Кавалье, который, как и Шамийяр, сделал шаг вперед, полагая, что Людовик XIV намерен остановиться, но после пренебрежительного замечания великого короля обратился в статую. Смертельно побледнев, он с минуту оставался неподвижен, так что казалось, будто жизнь покинула его, а затем инстинктивно схватился за шпагу, но тотчас же, сообразив, что погибнет, если еще хоть на минуту останется среди людей, которые, делая вид, что чересчур презирают его, чтобы обращать на него внимание, на самом деле не выпускают из вида ни одного его движения, поспешно спустился с лестницы в вестибюль, бросился в сад, бегом пересек его и вернулся к себе домой, проклиная час, когда, доверившись обещаниям Виллара, он оставил свои горы, где был таким же королем, каким Людовик XIV был в Версале.
В тот же вечер Кавалье получил приказ покинуть Париж и вернуться в свой полк.
Он выехал, не увидевшись с г-ном де Шамийяром.
Своих товарищей молодой севеннец застал в Маконе; не говоря им ни слова о странном приеме, оказанном ему королем, он, тем не менее, дал им понять, что опасается не только того, что обещания Виллара не будут исполнены, но и того, что с ним могут сыграть какую-нибудь злую шутку. Так что Кавалье призвал их добраться до границы и последовать за ним на чужбину.
И тогда эти люди, чьим вождем он был долгое время и для которых все еще оставался оракулом, пустились в дорогу, даже не зная, куда Кавалье их ведет. Прибыв в Онан, они сотворили молитву, а затем все вместе покинули негостеприимную отчизну, пересекли область Монбельяр, вступили в Поррантрюи и направились в Лозанну.
Понимая, что у его дела нет более будущего, Кавалье перебрался в Голландию, а затем в Англию, где его с величайшим почетом приняла королева Анна; он поступил на английскую службу и получил под свое командование полк, составленный из беженцев, заняв, таким образом, в Великобритании должность полковника, которую ему безуспешно предлагали во Франции. Кавалье командовал этим полком в битве при Альмансе, и, по воле случая, ему пришлось столкнуться там с французским полком. Старые враги узнали друг друга и, кипя одинаковой яростью, не слушая никакой команды, не прибегая ни к каким маневрам, ринулись друг на друга с таким бешенством, что, по словам маршала Бервика, почти полностью полегли на поле боя. Тем не менее Кавалье уцелел в этом побоище, в котором он принял самое непосредственное участие, и вслед за этим получил генеральский чин и был назначен губернатором острова Уайт. Он прожил до 1740 года и умер в Челси в возрасте шестидесяти лет.
В то самое время, когда закончилась гражданская война в Севеннах, которая так долго опустошала наши южные провинции, в Париж пришла весть, быстрая и неожиданная, словно удар молнии: там стало известно, что в пятницу 27 мая 1707 года, в три часа ночи, умерла г-жа де Монтеспан.
Мы уже говорили, что, изгнанная от двора при помощи своего сына, герцога Менского, бывшая фаворитка удалилась в обитель святого Иосифа, но, не в силах привыкнуть к монастырской жизни, она часто ездила в Бурбон-л’Аршамбо и другие места, чтобы развеять печаль и потешить себя надеждами, ибо, будучи на пять или шесть лет моложе г-жи де Ментенон и сохранив свою красоту, она обольщала себя мыслью, что после смерти соперницы вернется ко двору и вернет себе прежнюю власть над королем. Так что г-жа де Монтеспан проводила жизнь в переездах с вод Бурбон-л'Аршамбо в поместье Антен, а из поместья Антен в Фонтевро. Все, что она могла исправить в себе, она исправила, хотя правильнее было бы сказать, что сохранив свои недостатки, она приобрела добродетели. Став набожной, милосердной и трудолюбивой, она осталась высокомерной, властолюбивой и самонадеянной. Она дошла до того, что раздала бедным почти три четверти своего состояния, и, словно этого пожертвования своим богатством было недостаточно, жертвовала также и своим временем, посвящая восемь часов в день шитью, предназначенному для больниц. Еда г-жи де Монтеспан — а надо сказать, что бывшая фаворитка очень любила поесть, — стала простой и умеренной; в любой час дня она могла покинуть карточную игру, застолье или беседу и идти молиться в свою молельню. Ее простыни и ее сорочки были из грубого неотбеленного полотна, но, правда, их не было видно под обычными простынями и сорочками. Ее браслеты, чулочные подвязки и пояс имели железные шипы; а между тем, несмотря на это самоистязание, которое, по ее мысли, должно было приблизить ее к Небесам, она так боялась смерти, что нанимала несколько женщин, единственная обязанность которых состояла в том, чтобы бодрствовать ночью около ее постели. Когда она спала, все занавески ее кровати были подняты, рядом с ней горели ночники и спальня была ярко освещена, и, поскольку она предусмотрительно отправляла своих горничных спать днем, ей хотелось каждый раз, когда она пробуждалась ночью, заставать их беседующими, смеющимися или играющими, ибо ее преследовал страх, что смерть воспользуется их дремотой, чтобы нанести ей удар. При всем том, что удивительно, рядом с ней никогда не было ни врача, ни хирурга.
Удивляло также, что бывшая фаворитка сохранила тот княжеский этикет и тот облик королевы, к которому она привыкла во времена своего фавора. Ее кресло стояло спинкой к изножью ее кровати, и напрасно было бы искать в ее спальне какое-нибудь другое кресло для ее дочерей, герцогини Орлеанской и герцогини Бурбонской. Брат короля всегда очень любил г-жу де Монтеспан, и в равной степени ее любила мадемуазель де Монпансье, о смерти которой в 1693 году мы забыли упомянуть: так вот, только для них приносили кресла. По одному этому можно судить о том, как она принимала посетителей: они садились на небольшие стулья со спинками, расставленные повсюду в ее покоях, и их обыкновенно занимали беседой ее племянницы, бедные бесприданницы.
Однако, как говорит Сен-Симон, это не мешало тому, что в силу какой-то прихоти, превратившейся в обязанность, к ней приезжала вся знать Франции.
Между тем духовник г-жи де Монтеспан, отец Ла Тур, принудил ее к самому страшному для нее подвигу покаяния: просить прощения у мужа и отдаться на его милость. Решившись на этот поступок, гордая фаворитка совершила его с большим желанием: она написала г-ну де Монтеспану письмо в самых смиренных выражениях, предлагая возвратиться к нему, если он удостоит принять ее, или отправиться в то место, какое ему будет угодно ей назначить. Однако г-н де Монтеспан велел ответить ей, что он не желает ни принимать ее, ни что-либо приказывать ей, а главное, ничего слышать о ней на протяжении всей оставшейся ему жизни. И действительно, г-н де Монтеспан умер, не простив жену, однако после его смерти она надела траур, как это делают обычные вдовы. Однако ни до, ни после этого г-жа де Монтеспан никогда не употребляла его ливреи и его герба, от которых она отказалась, вернувшись к своему фамильному гербу.