Страница 114 из 192
В субботу 19 марта 1701 года, накануне Вербного воскресенья, король, находясь в Марли и предаваясь молитве, внезапно услышал, что в спальне у него раздаются крики о помощи и кто-то в страшной тревоге призывает Фагона и Феликса, его ординарных врачей: дофин тяжело заболел. Проведя день в Мёдоне, где он лишь слегка позавтракал, дофин приехал в Марли отужинать с королем. И здесь, будучи, как и все члены его семьи, большим любителем поесть, он приналег на огромного тюрбо; после ужина, не чувствуя никакого недомогания, он отправился к себе, чтобы помолиться и лечь спать, как вдруг, войдя в спальню, упал ничком и потерял сознание. И вот тогда его растерянные слуги и кое-кто из его придворных ворвались в спальню Людовика XIV и подняли тревогу, зовя на помощь лейб-медика и лейб-хирурга короля.
Людовик XIV тотчас же спустился к дофину и застал его полунагим: пытаясь привести своего господина в чувство, слуги водили его и таскали по комнате. Однако припадок был настолько сильным, что дофин не узнавал ни своего отца, который пытался заговорить с ним, ни кого-либо еще, и, казалось, сохранил силы лишь для того, чтобы сопротивляться Феликсу, намеревавшемуся пустить ему кровь; но, несмотря на противодействие больного, лейб-хирург сумел сделать это, проявив ловкость, напугавшую всех присутствующих. Как только кровь начала течь, дофин пришел в себя и потребовал духовника. В комнату впустили священника, за которым король послал заранее; это не помешало тому, что прямо во время исповеди Фагон и Феликс дали больному рвотное. Кровопускание и рвотное произвели свое действие: в два часа ночи дофин оказался вне опасности, и, когда появилась уверенность в этом, король, успевший пролить много слез, отправился спать, приказав разбудить его, если у больного случится какой-нибудь новый приступ. В пять часов утра дофин заснул, а на другой день чувствовал себя вполне хорошо, словно накануне с ним ничего не произошло.
Однако по Парижу мгновенно разнеслась весть, что дофин умер. Парижане любили принца, который был очень прост, доступен и часто появлялся на публике. И потому, когда стало известно, что он вне опасности, радость, последовавшая за минутным испугом, была огромной и всеобщей. Прежде всего решили отличиться в этом отношении рыночные торговки. Они отрядили четырех особ из своей достопочтенной корпорации, дабы справиться о состоянии здоровья принца. Дофин велел немедленно впустить их к нему, и одна из них в порыве восторга бросилась ему на шею и расцеловала его в обе щеки, в то время как остальные, проявляя бо́льшую почтительность, ограничились тем, что стали целовать ему руки. По окончании аудиенции Бонтан получил приказ провести их по дворцовым покоям и угостить обедом. Когда же они покидали Марли, им вручили один кошелек от имени дофина и другой — от имени короля. Эта исключительная щедрость тронула их до такой степени, что в ближайшее воскресенье они заказали благодарственный молебен в церкви святого Евстафия.
Герцог Орлеанский, менее удачливый, чем его племянник, скончался, как мы уже говорили, почти от такого же приступа 8 июня того же года.
С некоторого времени герцогу Орлеанскому чрезвычайно досаждали семейные дрязги и его собственный духовник.
Этот духовник был бретонский дворянин из знатной семьи, принадлежавший к ордену иезуитов и звавшийся отцом дю Треву. В противоположность другим духовникам принцев, этот был чрезвычайно строг. Он начал с того, что удалил от герцога всех его фаворитов, которые принесли его королевскому высочеству столько вреда в юности и которых он сохранил до старости. Затем, несомненно для того, чтобы обратить его мысли к Богу, он стал беспрестанно повторять ему о необходимости поостеречься, говорить, что он уже стар, ослаблен распутством и толст, что у него короткая шея и, по всей вероятности, он умрет от апоплексического удара. Эти слова жестоко звучали для принца, сластолюбивее которого не видели со времен Генриха III и более привязанного к жизни — со времен Людовика XI. Так что он пытался противодействовать угрозам отца дю Треву, но тот решительно заявил, что не имеет желания навлекать на себя проклятие вместо своего августейшего духовного сына, и если тот не позволит ему свободно высказывать свое мнение, то пусть ищет себе другого духовника. Однако это было настолько тяжелым делом для герцога Орлеанского, имевшего, по-видимому, множество грехов, в которых ему надлежало исповедаться, что он вооружился терпением и оставил подле себя отца дю Треву.
К тому же с некоторого времени у герцога Орлеанского начался разлад с королем. Причиной этого разлада стала распущенность герцога Шартрского.
Напомним, что за несколько лет до этого герцог Шартрский женился на мадемуазель де Блуа, внебрачной дочери короля и г-жи де Монтеспан. Брак этот всех тогда чрезвычайно изумил, ибо герцог Шартрский, племянник Людовика XIV и внук Людовика XIII, стоял много выше принцев крови, и одни только ласки Людовика XIV, знавшего их силу, смогли побудить герцога Орлеанского дать согласие на этот брак. Что же касается принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, происходившей из Баварской династии и гордившейся своей знатностью в тридцати двух поколениях, не замаранных еще ни единым пятнышком, то она, как известно, дала пощечину молодому принцу, когда он пришел известить ее о скором заключении такого брака.
Этот вынужденный семейный союз не был счастлив. По прошествии некоторого времени принц отдалился от своей жены, выдвинув в качестве единственной причины своей неприязни к ней чересчур явно выраженную склонность герцогини Шартрской к хорошему вину, склонность, за которую язвительная герцогиня Бурбонская упрекала принцессу, на что та ответила ей следующими стихами:
Зачем упреки мне бросать,
Любезная принцесса?
Зачем упреки мне бросать?
Любви я не пыталась вас лишать,
Когда к вам бравый воспылал повеса!
Зачем упреки мне бросать,
Любезная принцесса?
Зачем упреки мне бросать?
Ужель вино, что я привыкла смаковать,
Достойно только подлого балбеса?
Зачем упреки мне бросать,
Любезная принцесса?
Зачем упреки мне бросать?
Сен-Симон рассказывает, что герцогиня Шартрская была чрезвычайно толстой, и по этой причине у герцогини Бурбонской вошло в привычку называть ее крошкой. Следующие стихи, являющиеся ответом герцогини Бурбонской, дают нам понять, что герцогиня Шартрская не отличалась миловидностью:
Сестра, мне надо правду вам сказать:
Не рождены веселые вы песни распевать!
Обычный вид серьезный свой примите
И в сердце вашу скучную любовь храните,
А той любви, что оживляют смех и радость,
Сестрица младшая пускай вкушает сладость!
На этот раз, по нашему мнению, герцогиня Бурбонская потерпела поражение от своего собственного оружия.
Все эти маленькие слабости, а главное, то, как этот брак был навязан, делали герцога Орлеанского весьма снисходительным к прегрешениям герцога Шартрского; в итоге юный принц пустился в распутство, что сильно задело короля, который после женитьбы на г-же де Ментенон стал, как известно, весьма чувствительным насчет подобных дел.
И действительно, как раз в это время герцог Шартрский был влюблен в мадемуазель Сери де Ла Буасьер, фрейлину герцогини Орлеанской, и она родила от него сына, шевалье Орлеанского, будущего великого приора Франции.