Страница 115 из 192
Людовик XIV решил, что настал момент высказаться, и, когда в среду 8 июня герцог Орлеанский приехал из Сен-Клу в Марли, чтобы отобедать с королем, и, по своему обыкновению, вошел в его кабинет по окончании государственного совета, Людовик XIV, которого явно начали беспокоить дела Европы, сразу же весьма нелюбезно приступил к наболевшему вопросу, начав упрекать брата за недостойное поведение его сына. Герцог Орлеанский, имевший в то утро настоящую схватку со своим духовником и приехавший в весьма дурном расположении духа, крайне плохо воспринял такое приветствие и с язвительностью ответил его величеству, что отцам, которые и сами вели далеко не безупречную жизнь, не подобает делать выговоры детям, особенно если последние черпали примеры в своей собственной семье. Король ощутил всю справедливость этого замечания, но, не смея выразить свою досаду, в ответ сказал лишь, что, хотя бы из уважения к своей жене, герцогу Шартрскому не следует показываться на людях вместе с любовницей. На это герцог Орлеанский, никогда не желавший уступать в спорах брату, ответил, в свой черед, что король куда хуже поступал с покойной королевой, когда сажал в собственную карету Марии Терезы даже не одну, а двух своих любовниц, то есть мадемуазель де Лавальер и г-жу де Монтеспан. Оскорбившись, Людовик XIV вышел из себя, и они оба принялись кричать во все горло.
Эта сцена происходила в кабинете при открытых дверях, и, поскольку лишь портьеры отделяли короля и его брата от придворных и слуг, те слышали весь их разговор. Герцог упрекал короля за то, что он перед вступлением в брак герцога Шартрского сулил ему золотые горы, но слов своих не сдержал, так что на долю его сына досталось лишь бесчестие и стыд, и никаких выгод от этого брака он не получил. Король, приходя во все больший гнев, отвечал брату, что предстоящая война заставляет его быть бережливым, и просил не удивляться, если эта бережливость коснется главным образом тех, кто выказывает себя столь мало послушным его воле.
Братья все еще ссорились, когда королю доложили, что кушать подано. Людовик XIV, которого никакая страсть не могла заставить отступить от этикета, тотчас же вышел из кабинета и отправился в обеденный зал. Герцог Орлеанский последовал за братом, но при этом лицо его так пылало, а глаза так сверкали гневом, что кое-кто заговорил о том, что ему совершенно необходимо пустить кровь. Того же мнения придерживался и Фагон, который еще за несколько дней до этого советовал герцогу сделать кровопускание. К несчастью, хирургом герцога был старик по имени Танкред, который плохо пускал кровь и не стал этого делать. То ли потому, что принц не хотел огорчать его, то ли потому, что доверял только ему, он не позволил, чтобы кто-нибудь другой делал ему кровопускание. А кровь, как это заметили окружающие, и в самом деле словно душила его.
Тем не менее обед прошел, как обычно; герцог Орлеанский, по своей привычке, много ел. Выйдя из-за стола, он повез герцогиню Шартрскую в Сен-Жермен, где она хотела нанести визит английской королеве, и вернулся вместе с ней в Сен-Клу.
Вечером герцог Орлеанский снова сел за стол, но во время перемены кушаний, наливая ликерное вино г-же Буйонской, он вдруг что-то невнятно произнес, указывая куда-то рукой. Поскольку он говорил иногда по-испански, все подумали, будто он сделал какое-то замечание на этом языке, и попросили его повторить последнюю фразу. Но внезапно бутылка выпала у него из рук, и он повалился на руки герцога Шартрского, сидевшего рядом. Тотчас же раздался общий крик, ибо всем стало ясно, что у герцога Орлеанского случился удар. Его сразу же отнесли в спальню, стали тормошить, стараясь привести в чувство, два или три раза пустили ему кровь, дали тройную дозу рвотного, но ничто не могло вернуть его к жизни.
В Марли был немедленно отправлен курьер, чтобы известить короля о том, в каком состоянии находится его брат. Однако Людовик XIV, зачастую являвшийся к герцогу по какому-нибудь пустяковому поводу, на этот раз ограничился приказом заложить карету и, приказав маркизу де Жевру съездить в Сен-Клу, чтобы справиться о здоровье герцога, направился к г-же де Ментенон, а затем, проведя с ней четверть часа, вернулся к себе и лег спать, полагая, несомненно, что эта болезнь брата не более, чем хитрость, затеянная с целью примирения с ним.
Однако через полтора часа после того, как король лег спать, от имени герцога Шартрского приехал г-н де Лонгвиль. Он уведомил короля, что рвотное и кровопускание не помогли герцогу Орлеанскому, и ему становится все хуже и хуже. Король поднялся и, поскольку его карета стояла заложенной, он сел в нее и тотчас же отправился в Сен-Клу. Придворные, которые легли спать, когда король отошел ко сну, теперь, опять-таки в подражание ему, поднялись, позвали своих слуг и велели заложить кареты, и через какое-то время все, кто был в Марли, уже находились на пути в Сен-Клу. Дофин отправился туда, как и все, но находился в таком испуге, что его буквально отнесли в карету. И правда, он ведь совсем недавно почти чудом избежал подобного приступа.
Герцог Орлеанский так и не пришел в сознание после того, как у него случился удар.
Король выглядел невероятно удрученным; он всегда мог легко прослезиться и теперь уже через минуту весь был в слезах. И в самом деле, герцог Орлеанский был для Людовика XIV, наравне с его внебрачными детьми и герцогиней Бургундской, тем, кого он любил более всего на свете; к тому же герцог был лишь на два года моложе брата и всю жизнь отличался более крепким здоровьем, так что король, в своем эгоизме, должен был как никто другой воспринимать это предостережение свыше.
Людовик XIV провел в Сен-Клу всю ночь и прослушал там мессу. В восемь часов утра у герцога мелькнул проблеск сознания, но он тотчас же утратил его и не подавал больше никакой надежды. Госпожа де Ментенон и герцогиня Бургундская стали уговаривать короля вернуться в Париж, на что тот легко согласился. Когда он садился в карету, герцог Шартрский бросился ему в ноги, воскликнув:
— Что будет со мной, если я лишусь отца?! Я ведь знаю, что вы меня не любите!
Однако король поднял герцога, поцеловал его, сказал ему все нежные слова, какие он смог найти в эту минуту, а затем уехал в Марли.
Спустя три часа Фагон, которому Людовик XIV приказал не отлучаться от герцога Орлеанского, появился на пороге комнаты короля.
— Ну что, Фагон?! — воскликнул Людовик XIV. — Стало быть, брат умер?
— Да, государь, — ответил врач, — никакие лекарства не помогли!
При этих словах король разрыдался, а г-жа де Ментенон, видя его печаль, хотела предложить ему перекусить в ее покоях; однако король не пожелал нарушать правила, им же установленные, и заявил, что он будет обедать, как всегда, с дамами.
Обед был непродолжителен. Король поднялся из-за стола и ушел к г-же де Ментенон, где оставался до семи часов. Затем, прогулявшись по парку, он вернулся в свой кабинет, чтобы выработать вместе с г-ном де Поншартреном церемониал погребения брата, и, когда все было решено, дал распоряжения церемониймейстеру Дегранжу, отужинал часом ранее обыкновенного и сразу же после ужина лег в постель.
Толпа, нахлынувшая в Сен-Клу вместе с королем, покинула замок, едва король покинул его, так что умирающий герцог Орлеанский остался лежать на диване в своем кабинете, находясь в окружении лишь Фагона, герцога Шартрского и некоторых нижних чинов своего двора.
На другое утро, в пятницу 10 июня, герцог Шартрский явился к королю, когда тот еще находился в постели. Людовик XIV говорил с ним весьма дружелюбно.
— Сударь, — сказал он, — отныне вы должны считать меня своим отцом. Я буду заботиться о вашем величии и ваших интересах, забыв о тех мелких поводах для недовольства, которые я испытывал по отношению к вам. Со своей стороны и вы забудьте все те огорчения, какие я мог вам причинить. Я желаю, чтобы первые шаги к дружбе, которую я вам предлагаю, послужили тому, чтобы привязать вас ко мне и чтобы вы отдали мне ваше сердце, как я отдаю вам свое.