Страница 110 из 192
Барбезьё, по виду высокомерный, обладал приятным, сильным и умным лицом. Мужественная и привлекательная внешность сочеталась в нем с деятельной натурой, проницательным умом и верным взглядом, что наделяло его невероятной работоспособностью, являвшейся одной из основных черт его характера, ибо, почти всегда занятый удовольствиями, он был способен за два часа сделать больше и лучше, чем любой из его коллег за целый день. При знакомстве он располагал в свою пользу: ему были присущи учтивые манеры и непринужденная, точная и изысканная, но вместе с тем естественная и выразительная речь. Никто больше него не обладал светскостью и манерами знатного вельможи, хотя дворянство его семьи не отличалось древностью. Если ему хотелось понравиться, он очаровывал; если он оказывал услугу, это делалось таким образом, что невозможно было оставаться неблагодарным по отношению к нему. Как никто другой он умел обрисовывать дело, вникать во все его подробности и излагать их, и, когда оно выходило из его рук, в нем уже не было никаких неясностей. С той тонкостью, которую Людовик XIV был в состоянии оценить лучше, чем кто-либо еще, он ощущал различие людей и по-разному изъяснялся, когда ему приходилось разговаривать с ними. Но наряду с этими днями, исполненными, если так можно выразиться, учтивости и душевного благополучия, у Барбезьё бывали дни, когда на душе у него было скверно и он наливался спесью. Тогда он становился до крайности высокомерен, дерзок, нагл, мстителен, чрезвычайно легко оскорблялся малейшей безделицей и с невероятным трудом избавлялся от возникшей у него неприязни. В эти дни его поведение было ужасным, он это осознавал, жаловался на это, но ничего не мог с собой поделать. Будучи от природы резким и суровым, он делался в такие периоды грубым и способным на любые оскорбления и любые вспышки. Из-за этих часов нервного возбуждения, с которым ему не удавалось справиться, Барбезьё лишился за годы жизни многих друзей, которых, впрочем, он не умел выбирать и которых он в такое время оскорблял, кем бы они ни были, знатными вельможами или простыми людьми, могущественными особами или ничтожными обывателями.
Когда Барбезьё запивал, что с ним порой случалось, или затевал какой-нибудь разгул, что случалось с ним часто, он заставлял короля, уже приученного к этому, отложить все дела, известив его, что болен лихорадкой. Однако Людовик XIV нисколько не беспокоился из-за этого, ибо знал, что Барбезьё наверстает потерянное время, и, ничуть не веря в его притворную лихорадку, мирился со всеми его выходками, принимая во внимание легкость и прозорливость, с какими тот исполнял свои обязанности.
Поскольку казалось вероятным, что испанское наследство приведет к долгой и жестокой войне, у Барбезьё было невероятно много дел, что, однако, не мешало ему предаваться обычному для него распутству. И вот однажды, сделав, по его собственным словам, одно из тех огромных усилий, с помощью которых ему удавалось с невероятной легкостью разбираться со сложнейшими делами, он счел себя вправе взять отпуск дней на пять и, собрав несколько друзей, заперся вместе с ними в доме, который был построен им в чистом поле между Версалем и Вокрессоном, в конце парка Сен-Клу, и, сооруженный в чрезвычайно унылом, но удобном для сообщений месте, стоил ему миллионы. По прошествии четырех дней Барбезьё вернулся в Версаль, но с болью в горле и в горячке, что требовало срочной врачебной помощи. Маркиз не счел должным обратить внимание на эти симптомы, хотя они были весьма серьезными, и лишь спустя два дня послал за Фагоном. Тот с обычной своей грубостью заявил Барбезьё, что не может сделать для ничего другого, кроме как посоветовать ему заняться составлением завещания и исповедаться.
Барбезьё воспринял этот совет с той твердостью, какая была заметна в нем всегда, и, еще полный жизни, умер в окружении своей семьи, в тридцать три года и в той самой комнате, где скончался его отец.
Узнав о смерти Барбезьё, Людовик XIV немедленно вызвал к себе Шамийяра, за неделю до этого получившего должность генерального контролера финансов. Лакей г-жи де Ментенон отправился за ним в Монфермей и пригласил его присутствовать на другой день на утренней аудиенции короля.
Шамийяр повиновался, и Людовик XIV, впуская его в свой кабинет, объявил ему, что он возлагает на него обязанности, которые исполнял Барбезьё. Шамийяр, удивленный этим все возрастающим фавором, историю которого мы сейчас изложим, хотел было отказаться от управления финансами, разъясняя королю, что не может один человек, будь даже у него способности выше его, Шамийяра, способностей, справиться с двумя должностями, которые по отдельности занимали Кольбер и Лувуа.
Однако Людовик XIV ответил, что как раз память об этих двух министрах и вечных спорах, которые они вели, и понуждает его отдать обе министерские должности в одни руки.
Руки эти, на самом деле, принадлежали вовсе не Шамийяру, а самому Людовику XIV.
В сущности говоря, Шамийяру не приходилось надеяться на такую быструю карьеру. Это был ходивший вразвалку человек высокого роста, чья открытая и неприметная физиономия выражала лишь кротость и доброту. Его отец, парламентский докладчик, умер в 1675 году в Кане, где он в течение десяти лет занимал должность интенданта. В следующем году Шамийяр был назначен советником Парламента. Поскольку он был прилежен и трудолюбив, а по своей натуре любил хорошую компанию, то слава порядочного человека, имеющего хорошие связи, помогла ему выделиться из толпы судейских и часто бывать в дворянских домах. Но при всей своей посредственности Шамийяр обладал одним необычайным талантом: он был первоклассным игроком в бильярд. А как раз в это время король пристрастился к бильярду, увлечение которым длилось у него очень долго. Зимой Людовик XIV почти каждый вечер подолгу играл или с герцогом Вандомским, или с маршалом де Вильруа, или с герцогом де Грамоном. Однажды разговор зашел о Шамийяре, и игроки, не знавшие его лично, решили подвергнуть его испытанию: они отправились в Париж и пригласили его сыграть с ними. Шамийяр принял приглашение, наголову разгромил их, ни на шаг не отступив при этом от присущей ему вежливости и скромности, и оставил всех настолько очарованным им, что они в тот же вечер принялись расхваливать королю парламентского советника. Людовик XIV, подстрекаемый любопытством, пожелал увидеть Шамийяра и поручил герцогу Вандомскому при первой же поездке в столицу привезти его в Версаль. Для советника это было великой честью; он долго отнекивался, и пришлось сказать ему, что этого желает сам король; в итоге он решился на поездку в Версаль, приехал туда вместе с двумя своими покровителями и был представлен Людовику XIV, который незамедлительно повел его в бильярдный зал.
Вначале Шамийяр сделал несколько промахов; это был способ доставить удовольствие Людовику XIV, который всегда замечал первое впечатление, какое он производил, и которому льстило, если этим впечатлением был страх. Однако мало-помалу, как это мог бы сделать самый ловкий царедворец, Шамийяр освоился, успокоился и начал показывать такие хитрые карамболи, такие точные дуплеты, так метко сажать шары в лузу, что король пришел в восторг и с этого дня навсегда избрал его своим партнером.
Итак, Шамийяр был допущен ко двору, но трудность состояла в том, чтобы там удержаться; происходило это при стечении обстоятельств, в которых проявилась ловкость нового фаворита. Хотя Шамийяр явно нравился королю и, что было не так уж легко, г-же де Ментенон, он по-прежнему вел себя так скромно, что сохранил свой фавор, никого этим не раздражая. Получая приглашение одновременно от г-жи де Ментенон и Людовика XIV, он часто приезжал в Версаль, но при этом продолжал поддерживать прежние отношения со своими коллегами, никоим образом не напуская на себя того важного вида, какой обычно принимают те, кто удостаивается отличий. Вскоре король пожаловал ему должность парламентского докладчика, чтобы было легче продвигать его по карьерной лестнице. Одновременно он предоставил ему жилье в Версальском замке, чего еще никогда не делалось для человека его звания. Спустя три года, то есть в 1689 году, король назначил его интендантом в Руане. Шамийяр тут же принялся умолять Людовика XIV не удалять его от особы короля. Тогда, дабы доказать фавориту, что делается это вовсе не с таким намерением, король позволил ему трижды в год приезжать в Версаль на полтора месяца и в тот же день повез его с собой в Марли и допустил к своей карточной игре, что было знаком особого благоволения и близких отношений.