Страница 102 из 192
— Очень спешное и важное дело, — ответил Лувуа, — которое требует, чтобы я поговорил с вашим величеством наедине.
Придворные и лакеи тотчас же вышли из кабинета, однако дверь осталась открытой, так что они могли не только слышать то, что там говорилось, но и видеть с помощью зеркал то, что там происходило.
Лувуа пришел напомнить королю об обещании, которое тот дал ему и г-ну де Арле, никогда не объявлять официально о своем бракосочетании с г-жой де Менте-нон. Людовик XIV, видя, что министр уличил его в притворстве, стал что-то бормотать, безуспешно оправдываться, запутался в беспомощных и прозрачных увертках и, не зная, что ответить на это обвинение, и желая отделаться от того, кто ему досаждал, двинулся к другому кабинету, где находились придворные и лакеи. Однако Лувуа поспешно встал между ним и дверью, опустился на колени, отстегнул маленькую шпагу, которую он всегда носил на поясе, и, эфесом вперед подавая ее королю, воскликнул:
— Государь! Убейте меня, дабы я не видел, как мой король изменил слову, которое он дал мне, а точнее, которое он дал самому себе!
Людовик XIV сердится, топает ногами и настойчиво требует дать ему пройти. Но, вместо того чтобы подчиниться, министр продолжает удерживать короля и, из опасения, что он может ускользнуть, доходит до того, что хватает его в охапку, продолжая рисовать ему ту страшную противоположность, какую являет происхождение г-жи де Ментенон по сравнению с его собственным происхождением, и тот контраст между ее изначальной нищетой, столь жалкой, и ее нынешним высочайшим положением, которым она не хочет удовольствоваться, и в итоге король во второй раз дает обещание, что никогда, ни при жизни Лувуа, ни после его смерти, этот брак не будет объявлен официально.
Госпожа де Ментенон, полная надежд, каждую минуту ожидала, что Людовик XIV придет и скажет ей, в какой день будет официально объявлено, что она стала женой короля. Прошла неделя, но об этом не было ни слова. И тогда г-жа де Ментенон решилась напомнить королю об обещании, которое он дал герцогу Менскому и Боссюэ. Но, едва она возобновила свои настояния, король прервал ее и попросил никогда более не говорить об этом деле. Госпожа де Ментенон, также имевшая свою полицию, стала разбираться, наводить справки, узнала о том, что произошло между королем и Лувуа, и, начиная с этого времени, стала готовить министру гибель, которую она замышляла уже давно.
Все это происходило в разгар опустошения Пфальца, и, несмотря на глубокое уважение, которое Людовик XIV всегда внушал к себе и своим делам, слух об этой жестокости произвел даже при дворе весьма тягостное впечатление. Госпожа де Ментенон воспользовалась одной из минут сомнения, которое охватывало Людовика XIV, когда распоряжения исходили не от него. В разговоре с его величеством она высказалась в пользу баварцев, пробудив в нем угрызения совести, уснувшие в отношении жителей Севенн, и в конце концов заявила, что, хотя все распоряжения по поводу Пфальца исходят от министра, ненависть, которую они вызывают, обрушивается на короля. Но, поскольку Людовик XIV был причастен к этим распоряжениям, он не стал ни в чем упрекать Лувуа; однако он начал испытывать в его присутствии то чувство тревоги, какое преступник ощущает в присутствии своего сообщника.
Между тем Лувуа, напротив, был вполне доволен жестокими расправами в Пфальце и, продолжая идти тем же путем, предложил Людовику XIV сжечь Трир, ибо у него были опасения, что неприятель может превратить этот город в опасную крепость. Однако на этот раз, вместо того чтобы приветствовать предложение министра, Людовик XIV ответил решительным отказом. Лувуа начал настаивать, но король проявил твердость, и план министра принят не был.
Когда Лувуа уехал, г-жа де Ментенон не преминула присоединиться к мнению Людовика XIV и подчеркнуть всю ту хладнокровную жестокость, какая заключалась в совете министра.
Но, как можно судить по истории с окном в Трианоне, Лувуа был не из тех людей, кто легко отступал, даже перед тем, перед кем отступали все. И потому, придя несколько дней спустя в покои г-жи де Ментенон, чтобы, как обычно, поработать там с Людовиком XIV, он в конце совещания произнес, обращаясь к королю:
— Государь, во время нашей последней встречи я прекрасно понял, что лишь угрызения совести помешали вам согласиться с предложением сжечь Трир, хотя эта мера совершенно необходима, и потому я взял на себя ответственность за нее, равно как и беру ее на свою совесть, и уже отправил курьера с приказом предать Трир огню.
Вне всякого сомнения, терпение Людовика XIV было на пределе, ибо, как только эти слова были произнесены, он, обычно всегда такой сдержанный и прекрасно владеющий своими чувствами, бросился к каминным щипцам и непременно ударил бы ими министра, если бы г-жа де Ментенон не бросилась между ними, воскликнув:
— Ах, государь, что вы делаете?!
Тем временем Лувуа успел дойти до двери, но, прежде чем он вышел из комнаты, король крикнул ему вслед:
— Извольте сию же минуту отправить второго курьера, и пусть он вернет первого! Вы отвечаете мне за это головой!
Лувуа не нужно было отправлять второго курьера, поскольку первый, готовый к отъезду, ждал результатов дерзкой попытки, на которую решился министр и которая потерпела неудачу.
Еще одно событие окончательно погубило Лувуа в глазах короля. Людовик XIV замыслил взять Моне в начале весны 1691 года и решил, что дамы будут приглашены принять участие в осаде, как это было в случае Намюра; но Лувуа категорически воспротивился этому, заявив, что казна недостаточно богата для подобных глупостей.
Людовик XIV был глубоко уязвлен, впервые в жизни не имея сил осуществить задуманное. Однако он уступил перед неумолимой волей цифр, и Моне не удостоился чести быть взятым в присутствии дам.
И, наконец, во время этой осады случилось довольно незначительное происшествие, ставшее той каплей воды, что переполнила чашу. Прогуливаясь по лагерю, король обнаружил конный караул, поставленный, по его мнению, не лучшим образом, и приказал ему занять другое место. В тот же день он случайно оказался рядом с тем же караулом и увидел его на прежнем месте. Король был удивлен и оскорблен подобной непочтительностью и спросил у командира караула, кто отдал ему такой приказ.
— Государь, — ответил тот, — так распорядился господин де Лувуа, проходивший здесь час назад.
— Но разве вы не сказали господину де Лувуа, — поинтересовался король, — что это я переставил вас на другое место?
— Конечно, сказал, государь, — ответил офицер.
— Каков, однако, Лувуа! — произнес Людовик XIV, повернувшись к своей свите. — Это на него похоже, на так ли, господа?
И он немедленно вернул командира и его караул на то место, какое он указал им утром.
По возвращении из Монса неприязненное отношение короля к Лувуа лишь усилилось и стало настолько явным, что Лувуа, считавший себя необходимейшим человеком, важнейшим советником и наиглавнейшим министром, начал всего опасаться.
Однажды, когда маршальша де Рошфор и г-жа де Бланзак, ее дочь, приехали к нему на обед в Мёдон, он предложил им после обеда повезти их на прогулку. Дамы согласились, и он посадил их в легкую коляску, которой сам же и правил. В пути дамы услышали, как министр, забыв об их присутствии и погрузившись в глубокие размышления, разговаривает сам с собой и много раз повторяет:
— Сделает ли он это?.. Заставят ли его сделать это?.. Нет… И тем не менее… О, нет! Он не посмеет…
Во время этого монолога коляска, продолжавшая ехать, свернула с главной дороги, покатила по лугу и через минуту оказалась на берегу пруда, так что у маршальши едва хватило времени на то, чтобы схватить Лувуа за руку и удержать вожжи. Услышав ее крик, Лувуа очнулся, словно от глубокого сна, и, осадив лошадей, произнес:
— Ах, да, правда, я задумался о другом!
Шестнадцатого июля 1691 года внезапно распространился слух, что Лувуа скоропостижно скончался в пять часов пополудни, не будучи болен никакой болезнью, которая позволила бы предвидеть это событие.