Страница 100 из 192
Дофин отправился на войну и, поскольку у нас, как известно, всегда принято распевать, прибыл под стены осажденного города, сопровождаемый припевом песенки, которая пользовалась тогда огромным успехом и слова которой ему посчастливилось опровергнуть.[70]
Филипсбург был взят за девятнадцать дней, Мангейм — за три дня, Франкенталь — за два, а Шпейер, Вормс и Оппенгейм сдались при одном появлении французов, которые уже владели Майнцем и Гейдельбергом.
В разгар этой войны пришел знаменитый приказ Лувуа обратить все в пепел и превратить Пфальц в пустыню. И тогда сильнее прежнего запылал пожар, в пламени которого Тюренн некогда сжег два города и двадцать деревень.
Вильгельм, утвердившийся на троне своего тестя, при зареве этого пожара переплыл море, чтобы сразиться с французской армией на том самом поле боя, где ему уже доводилось с ней встречаться. Это был человек, которого мы слишком хорошо знали по собственному горькому опыту, чтобы не попытаться противопоставить ему достойного противника. Выбор короля остановился на Люксембурге, который уже два или три года находился в немилости у Лувуа, ненавидевшего этого маршала так же, как он ненавидел Тюренна, как он ненавидел всех, кто был велик и силен.
Отправляясь в армию, Люксембург выразил королю опасения по поводу ненависти, которую он оставлял за своей спиной. Однако Людовик XIV, так хорошо умевший проявлять свою волю, когда это было необходимо, а порой даже и когда в этом не было нужды, ответил маршалу:
— Поезжайте спокойно, я позабочусь, чтобы Лувуа вел себя честно. Я заставлю его пожертвовать во благо моей службы ненавистью к вам; пишите непосредственно мне, и ваши письма не будут проходить через его руки.
Люксембург начал эту кампанию, которая принесла ему прозвище драпировщика собора Парижской Богоматери, с победы при Флёрюсе; его первой посылкой в столицу стали двести знамен и штандартов. В ходе этой кампании происходили также знаменитые осады Монса и Намюра, которыми руководил лично король, и сражения при Стенкеркене и Нервиндене, в которых герцог Шартрский, сын герцога Орлеанского, имевший тогда от роду пятнадцать лет, принял свое боевое крещение. Позднее, рассказывая о регенте, мы еще вернемся к этому славному началу его карьеры. Герцог Бурбонский, Луи III, внук Великого Конде и супруг мадемуазель де Нант, также удостоился высокой оценки в этих двух сражениях.
Однако внешними войнами дело не ограничивалось. Франция стала жертвой гражданской войны, раздиравшей ее нутро. Отмена Нантского эдикта принесла плоды, и пламя, охватившее Пфальц, достигло Севенн. Напомним читателю о жутком священнике, безжалостном миссионере, посланном в Манд в качестве инспектора католических миссий. Аббат дю Шела́ был верен своим правилам и применял новый закон со всей его строгостью. Он отнимал детей у их отцов и матерей, помещал их в монастыри и, дабы они раскаялись в ереси, которой научили их родители, подвергал их таким наказаниям, что многие из них умирали.
Он входил в спальни к умирающим, но не для того, чтобы подать им утешение, а с угрозой. Словно ангел небесного гнева, он склонялся над их ложем, чтобы сказать им, что в случае, если они умрут без обращения в истинную веру, их осудят посмертно, а их тела, лишенные погребения, подвергнут прилюдному поношению и затем бросят на свалку.
Наконец, когда благочестивые дети пытались избавить своих умирающих родителей от его угроз или их бездыханные тела от его гонений, унося их из дома еще живых, чтобы дать им спокойно испустить дух, или уже умерших, чтобы похоронить их по-христиански, он объявлял виновными в оскорблении религии даже тех, кто давал приют этому святому непослушанию, за которое они и у язычников не были бы отлучены от алтарей.
После четырех лет такой деятельности, по-прежнему готовый к мученичеству, он велел заранее вырыть ему могилу в церкви Сен-Жермена, избрав ее местом своего упокоения, поскольку она была построена папой Урбаном V в бытность его епископом Мандским.
С того времени, как аббат дю Шела́ стал архипресвитером Севенн, каждый день был отмечен арестами, истязаниями и смертными казнями. И прежде всего он преследовал протестантских пророков, полагая их главными источниками ереси. Две или три пророчицы были казнены по его приказу, как только они появились. Одна из этих несчастных, имя которой осталось неизвестным, была сожжена в Монпелье; другая, которую звали Франсуазой де Бре, была повешена. Наконец, еще один протестантский пророк, по имени Ла Куат, был осужден на колесование, как вдруг утром того дня, который был назначен для казни, его не оказалось в тюрьме, и никто так никогда и не узнал, как он оттуда вышел. Тотчас же распространился слух, будто, ведомый Святым Духом, подобно тому как святого Петра некогда вел ангел, он невидимым прошел мимо стражников.
Однако этот спасенный чудесным образом пророк, снова став видимым, принялся, в свой черед, требовать смерти аббата дю Шела́, представляя его как Антихриста. В итоге все, кто пострадал от архипресвитера, все, кого он заставил носить траур, а число таких было велико, собрались по призыву Ла Куата и под предводительством кузнеца Лапорта и некоего Эспри Сегье, после Ла Куата самого почитаемого из двадцати или тридцати пророков, имевшихся в то время у еретиков, направились в аббатство Монвер, которое архипресвитер избрал своим местопребыванием. Толпа была вооружена косами, алебардами и мечами, а у нескольких человек имелись даже ружья и пистолеты.
Аббат находился в своей молельне, когда, несмотря на отданный им строгий приказ не тревожить его во время молитвы, туда вбежал, страшно перепуганный, один из его слуг и объявил, что с горы спускаются фанатики. Вначале аббат решил, что речь идет о каком-то малочисленном сборище, намеревающемся освободить шестерых узников, которых он держал в колодках. И, поскольку его охраняли солдаты, он вызвал к себе их командира и дал ему приказ выступить против фанатиков и разогнать их.
Но, увидев неожиданно большое число бунтовщиков, командир охраны рассудил, что у него нет сил атаковать их и ему ничего не остается, как обороняться. Поэтому он приказал запереть ворота аббатства и разместил своих солдат позади баррикады, поспешно возведенной под аркой, которая вела к покоям архипресвитера. Как только эти приготовления закончились, внешние ворота разлетелись в щепки под ударами бревна, которым осаждающие пользовались как тараном. Тотчас же они рассыпались по первому двору, угрожающими криками требуя освободить узников. В ответ на эти угрозы аббат дю Шела́ приказал открыть огонь.
Приказ был исполнен: один гугенот упал мертвым, двое других были ранены. Нападающие немедленно ринулись на баррикаду и за несколько минут взяли ее приступом, проявляя ту безотчетную храбрость, какая присуща людям, которые охвачены душевным подъемом и полагают, что они сражаются за святое дело. Во главе их по-прежнему стояли Лапорт и Эспри Сегье, жаждавшие отомстить: один за смерть отца, другой — за смерть сына, казненных по приказу аббата дю Шела́.
Солдаты укрылись в нижнем зале, находившемся под той комнатой, где вместе со своими слугами молился архипресвитер.
В этой атаке двое фанатиков были убиты и пятеро ранены, так что оба главаря, опасаясь отчаянного сопротивления со стороны солдат, предложили сначала освободить узников, а затем сжечь аббатство.
Так что одна часть отряда бросилась на поиски узников, а другая стала наблюдать за тем, чтобы из аббатства никто не вышел. Узников нашли очень быстро, ибо, догадавшись о том, что на помощь к ним пришли их братья по вере, они стали звать их громкими криками. Несчастных вытащили из темницы, где они находились уже неделю: их ноги были зажаты в разрезанных надвое брусьях. Это были трое юношей и три девушки, которых схватили в тот момент, когда они собирались бежать из Франции. Тела их раздулись, кости у них были переломаны, и несчастные не имели сил стоять на ногах.
При виде этих мучеников гнев и ненависть нападающих стала еще сильнее, если только такое было возможно. Раздались крики: «Поджигай! Поджигай!», и в одно мгновение скамьи, стулья и прочая мебель, которую свалили в кучу на лестнице и у дверей нижнего зала, набросав сверху солому, запылала.