Генрих IV. Людовик XIII и Ришелье

Она пошла к Маргарите, стала говорить ей, как любит ее герцог де Гиз и в какое отчаяние его привел ее брак, и добавила, что по поводу разрыва отношений ей беспоко­иться не надо и ей всего лишь нужно заявить, что ее брак не был довершен; посредством этого она легко добьется развода.

Однако стыдливая принцесса, сознававшая, что от нее требуют смерти человека, и обладавшая таким добросер­дечием, что сердце ее сжималось при виде страдания других людей, ответила:

— Умоляю вас поверить, сударыня, что я ничего не понимаю в том, что вы мне сейчас говорите, и потому ничего не могу на это ответить; но мне дали мужа, и я хочу его сохранить.

«Я ответила так, — говорит в своих "Мемуарах" пре­лестная принцесса, — нисколько не сомневаясь, что мой разрыв с мужем имел целью его гибель».

Вот почему то ли по беспечности, то ли из благодар­ности, а скорее, может быть, и по расчету Генрих не только закрывал глаза на более чем легкомысленное поведение своей жены, но порой даже мирил ее с любов­никами.

Именно так происходило с виконтом де Тюренном, ставшим позднее герцогом Буйонским.

Вот, послушайте, сейчас сам Генрих расскажет, как он за это взялся.

«За этими первыми любовниками, следовавшими друг за другом в разное время, — число их послужит мне извине­нием, если я ошибаюсь, выстраивая их в должном порядке, — появился виконт де Тюренн, этот великий привереда, которого, как и предыдущих, она вскоре прогнала прочь, находя его телосложение несоразмерным в определен­ном месте и сравнивая его с пустыми облаками, не име­ющими ничего, кроме внешней видимости. Так что печаль­ный влюбленный, пребывавший в отчаянии после полного слез прощания, уже намеревался укрыться в каком-нибудь дальнем краю, если бы я, знавший эту тайну и, тем не менее, во имя блага реформатских церквей притворившийся, что мне ничего о ней неизвестно, не приказал весьма недвус­мысленно моей целомудренной жене при­звать его обратно; что она и сделала, но крайне неохотно».

И затем он, этот добрый король Генрих, далеко не все достоинства которого, несмотря на толпы его хвалите­лей, нам еще известны, прибавляет:

«Что скажете вы о моей выдержке, докучливые мужья? Нет ли у вас страха, что ваши жены оставят вас, чтобы прийти ко мне, ибо я поборник натуры? Или вы полагаете, что с моей стороны это скорее была некая трусость? При­знаться, вы будете вправе так думать, если примете во внимание, что нос у меня тогда был больше королевства, а слов было больше, чем денег!»

После чего этот всегда остроумный гасконец, в тече­ние всей своей жизни так хорошо умевший извлекать пользу из всего, прибавляет еще такие слова:

«Восприятие этой дамы такой, какая она есть, смяг­чало ее братьев и королеву-мать, ожесточенных против меня. Ее красота привлекала ко мне множество дворян, а ее природная страстность их удерживала, ибо не было ни одного юноши из благородной семьи и ни одного славного вояки, хоть раз в жизни не побывавших слугами коро­левы Наваррской, которая не отказывала никому, принимая, словно церковная кружка для пожертвований, дары от всех приходящих».

Согласимся, что мы, бесхитростные историки, были бы чересчур суровы и жестоки, обрушиваясь на Марга­риту за эти очаровательные грехи, которые ее муж так учтиво ей отпускал.

И добрый Генрих был прав, когда он говорил, что его жена «смягчала ее братьев и королеву-мать», ожесточен­ных против него, свидетельством чего служит дело Ла Моля и Коконаса, когда он, не будь его жены, вполне мог лишиться головы.

Вот, в двух словах, в чем состояло это дело, к которому мы теперь возвращаемся.

В Варфоломеевскую ночь Генрих Наваррский спас свою жизнь, но утратил свободу. Он был пленником Лувра и испытывал страстное желание бежать. Между

тем герцог Анжуйский был провозглашен королем Польши, и было решено, что он уедет из Парижа 28 сен­тября 1573 года и что его сестра Маргарита и весь двор будет сопровождать его до Бламона.

Маргарита была в это время в наилучших отно­шениях со своим братом, и мы склонны полагать, что-то же самое, что беарнец сделал для виконта де Тюренна, он сделал и для герцога Анжуйского, который, будучи любимцем королевы-матери, являлся превосходной защитой для пленника.

Так что два обстоятельства подталкивали беарнца к бегству: во-первых, то, что герцог Анжуйский, его защит­ник, удаляясь из страны, уже не мог его защищать, а во-вторых, то, что весь двор намеревался провожать его и в отсутствие всего двора надзор над пленником несо­мненно должен был быть менее строгим.

И потому герцог Алансонский, ставший герцогом Анжуйским после провозглашения его брата королем Польши, и Генрих, принц Беарнский, решили бежать во время этого путешествия, пересечь Шампань и принять командование над войском, предуготовленным для того, чтобы сражаться под их началом.

Миоссан, у которого не было секретов от королевы Наваррской с тех пор, как она спасла ему жизнь и, воз­можно, сделала его жизнь приятной, предупредил ее об этом замысле.

Терпимость беарнца, как видим, имела как хорошую, так и плохую стороны.

То ли потому, что Маргарита испугалась опасностей, которым могли подвергнуться во время своего бегства два принца, то ли потому, что ее уязвило, что ее не посвя­тили в тайну, она, в свой черед, рассказала все королеве Екатерине, но на условии сохранения жизни мужу и брату; однако бедняжке не было известно, что ее возлю­бленный Ла Моль в надежде не разлучаться с ней всту­пил в этот заговор и вовлек туда своего друга Коконаса.

В итоге жизнь Генриха Беарнского и герцога Анжуй­ского была спасена, но Ла Моля и Коконаса казнили на Гревской площади, тела их четвертовали и повесили на четыре виселицы, а головы насадили на колья.

Именно эти головы вспоминал Генрих Беарнский в минуту супружеской ненависти, упрекая свою жену Мар­гариту де Валуа и ее подругу Генриетту де Клев, герцо­гиню Неверскую, за то, что те под покровом ночи сняли эти головы с кольев, на которых они были выставлены на всеобщее обозрение, и своими собственными прелестными ручками захоронили их в часовне святого Мартина у подножия Монмартра.

II

Едва несчастная Маргарита утешилась после гибели Ла Моля, как новая трагедия, не менее страшная, снова погрузила ее в подобное же отчаяние.

Бюсси, храбрый Бюсси д'Амбуаз, был убит графом де Монсоро, который заставил свою жену, Диану де Мери­дор, назначить Бюсси свидание и, приведя с собой два­дцать человек, с их помощью убил его.

О, согласимся, что его гибель вполне могла повергнуть в отчаяние женщину, будь даже эта женщина короле­вой.

У несчастной Маргариты, которая, согласно ее «Мему­арам», была столь невинна, «что через неделю после своей свадьбы она не знала, довершен ли был ее брак», и, оправ­дывая простодушие своего ответа на вопрос королевы Екатерины: «Исполнил ли король, ее муж, свой супруже­ский долг?», говорит, что она оказалась «в положении той римлянки, которая, отвечая на упреки своего мужа, что она не уведомила его о том, что у него дурное дыхание, заявила: "Не будучи никогда близка ни с кем, кроме вас, я полагала, что у всех мужчин такое"»[5], у несчастной Мар­гариты не хватило духа отречься от Бюсси.

«Он был рожден, — говорит она в своих "Мемуарах", — чтобы быть ужасом для своих врагов, гордостью для своего повелителя и надеждой для своих друзей».

Бюсси, со своей стороны, горячо любил королеву Маргариту, так превосходно почтившую его память.

Однажды, когда во время яростной дуэли, случившейся у него с капитаном Пажем, офицером полка Ланкома, он подмял под себя этого капитана и готовился убить его, чтобы исполнить свою клятву, что тот умрет только от его руки, поверженный противник вскричал:

— Именем той, которую вы любите больше всего на свете, прошу у вас пощады!