Карл Смелый. Жанна д’Арк

IX. МОЛЕНИЯ БОГОМАТЕРИ КЛЕРИЙСКОЙ

Пока граф терял подобным образом время, король про­водил его с пользой, возвращая себе Париж — дом за домом, улицу за улицей, площадь за площадью, и если вначале у него было двести копейщиков, то затем их стало четыреста, а потом — тысяча.

И тогда Людовик XI назначил графа д'Э на место Шарля де Мелёна, которого он при этом всячески обла­скивал, называл «дорогим другом» и одаривал деньгами, беря их неизвестно откуда.

Впрочем, по возвращении в столицу Людовик XI вел себя весьма разумно. Все полагали, что им предстоит увидеть возвращение Мария или Суллы, но явился Август. Епископ Парижский обратился к нему с упреками; ко­роль не только выслушал его с удивительным терпением, но и, когда прелат закончил, попросил у него благосло­вения.

Он сократил несколько налогов, в том числе и тот, которым облагалась розничная продажа вина, и вернул право беспошлинной его торговли лицам духовного зва­ния, членам Парижского университета и королевским чиновникам. Он ходил пешком по всему городу, а следом за ним шел народ, славя Господа. Во время одной из таких прогулок ему повстречался письмоводитель из Шатле, который в день, когда бургундцы подошли к воротам Сен-Дени, бегал по улицам и кричал: «Париж взят! Да здравствуют бургундцы!» Этот писец был с весьма странной для судей снисходительностью пригово­рен всего лишь к месяцу тюрьмы на хлебе и воде и к наказанию розгами; по городу его возили в грязной мусорной тачке. Король поинтересовался, кто этот чело­век и какое преступление он совершил. Все ожидали, что Людовик XI прикажет повесить его, и эти ожидания лишь укрепились, когда он подозвал к себе палача и вполголоса заговорил с ним, но король ограничился тем, что сказал:

— Бей сильнее и не щади этого негодяя, ибо, на мой взгляд, он вполне это заслужил.

Король вызвал из Нормандии вольных лучников, однако нормандское дворянство, призванное им, не яви­лось. Бросив взгляд на происходящее вокруг Парижа, он увидел, что принцы собрались в Этампе, но единствен­ным итогом этого собрания стало то, что оно показало им материальную и политическую невозможность суще­ствования такой лиги, какую они создали.

С материальной точки зрения, здешний край не мог прокормить находившихся в их распоряжении пятиде­сяти тысяч солдат, из которых десять тысяч были конни­ками; стало быть, войска пришлось рассредоточить на пространстве от Монлери до Санса.

Каждое войско состояло из народа, враждовавшего с другими народами; каждый военачальник был принцем, враждовавшим с другими принцами: прежде всего, арма­ньяки и бургиньоны, эти старые силачи, которые уже так долго боролись на улицах Парижа, выступая под крас­ным и белым крестами; затем немцы и итальянцы, гибел­лины и гвельфы, бретонцы и провансальцы, Восток и Запад; герцог Беррийский, тщедушный и болезненный, испытывал отвращение при виде поля битвы у Монлери, тогда как победивший в ней граф де Шароле, этот ново­явленный Александр Македонский, этот новоявленный Цезарь, важничал, едва соизволял говорить, а смеялся, лишь насмехаясь над теми, кто прибыл, когда все уже было кончено.

— Верно, много людей ранено, — говорил герцог Бер­рийский. — Какая жалость! Я предпочел бы не начинать, лишь бы не стать причиной стольких людских несчастий; да вы ведь и сами ранены, кузен де Шароле?

— Что поделаешь, кузен де Берри! — надуваясь спе­сью, произнес граф. — Это доказывает, что я-то прибыл вовремя, чтобы дать сражение.

Затем он обратился к бургундцам:

— Слышите, как выражается мой дорогой родствен­ник? Его поразило зрелище семи или восьми сотен ране­ных солдат, которые тащились через город, чужих для него людей, с которыми он даже незнаком. Но куда больше поражает то, что такое вообще его тронуло; ведь это человек, способный легко заключить отдельную сделку, а всех нас оставить в дерьме. Возможно, ему вспомнились прежние войны между его отцом, королем Карлом, и герцогом Бургундским, моим отцом, и он задумал повернуть против нас французов и бретонцев.

Пока принцы спорили друг с другом, король, которому не нужно было, как им, приводить к согласию три или четыре мнения, молча отбыл, чтобы поторопить нор­мандское дворянство. Оставить в подобную минуту Париж было довольно смелым шагом, но король всегда достаточно легко шел на такого рода рискованные реше­ния, опиравшиеся у него на определенные расчеты. И если такие решения приводили к успеху, это вызывало у него неописуемую радость и доставляло ему невероятное самоудовлетворение.

Ну а кроме того, Людовик XI был вполне уверен в своем новом наместнике, графе д'Э, а еще больше — в парижском простонародье.

Что же касается буржуа, то они не слишком любили короля, ибо находили его чересчур похожим на них самих, чересчур буржуазным.

Так что кое-кто из состоятельных горожан уведомил принцев об отъезде короля в Нормандию, и те, получив это известие, продвинулись вплоть до Ланьи.

Как только чиновники Парламента и представители городской верхушки узнали, что принцы находятся всего лишь в пяти или шести льё от ворот Парижа, они отпра­вились к графу д'Э и стали просить его направить послов к их высочествам, чтобы договориться о благоприятных условиях мира.

Граф д'Э ответил, что это входит в его намерения и, как только такая возможность представится, он постара­ется не упустить ее.

Ждать такой возможности долго не пришлось: герцог Беррийский направил четырех вестников с четырьмя письмами: одно из них было адресовано горожанам, дру­гое — Парламенту, третье — Церкви, четвертое — Уни­верситету.

Принцы попросили направить к ним шестерых имени­тых горожан, чтобы обсудить условия мира.

Город направил их двенадцать.

Это были: Гильом Шартье, епископ и благочестивый глупец; Тома Курсель, один из судей Жанны д'Арк; л'Олив, проповедник; трое Люилье — богослов, адвокат и меняла, а также шесть каноников из имеющихся две­надцати.

Депутация встретилась с принцами в замке Боте. Гер­цог Беррийский принимал ее сидя. Герой Монлери стоял возле принца, вооруженный с головы до ног. На ногах стоял и Дюнуа, несмотря на свои шестьдесят шесть лет и подагру.

Герцог Беррийский не произнес ничего; граф де Шароле обронил несколько угроз, сказав при этом пару слов насчет Монлери; зато Дюнуа объявил депутатам, что если Париж не отворит к воскресенью ворота, то в понедельник начнется генеральный приступ.

Поскольку разговор происходил в пятницу, депутаты не могли терять время.

В субботу в Париже собрался большой совет, и, как нетрудно понять, город пребывал в великом волнении.

Под окнами ратуши стояли городские арбалетчики и стражники, дабы обеспечить тем, кто принимал реше­ние, возможность свободно высказать свое мнение.

Однако в двухстах шагах от ратуши, на набережных, граф д’Э устроил смотр войск, в котором участвовали три тысячи кавалеристов, полторы тысячи пехотинцев, кон­ные лучники и пешие нормандские лучники.

Это означало: «Господа горожане, поостерегитесь делать то, что вы намерены сделать».

Тем временем горожане совещались. Одни заявляли, что было бы крайне невежливо отказать принцам в праве войти в город и что следует их впустить, разрешив каж­дому из них иметь при себе охрану в четыреста человек, то есть всего тысячу шестьсот человек на четверых.

Это предложение, имевшее то преимущество, что оно предлагало компромиссное решение, которое устраивало горожан, ибо оно не вынуждало их бесповоротно встать на какую-нибудь одну сторону, могло бы пройти, как вдруг послышались крики на улице и тот отдаленный грозный гул, какой производят людские толпы.

Это было парижское простонародье, которое искало, чтобы повесить их и перерезать им горло, разбойников- депутатов, намеревавшихся впустить в город грабите­лей.

Демонстрация удалась, и демонстранты были много­численны.

К великому ужасу горожан граф д’Э позволил народу вопить под окнами ратуши; затем он вошел в зал заседа­ний и призвал депутатов отправиться к господам прин­цам и дать им отчет об итогах состоявшегося обсужде­ния.