Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Все это одно за другим, словно по волшебству, под­нималось из воды, по мере того как наше судно прибли­жалось к берегу; однако мы не обменялись ни словом, настолько голова у нас была переполнена мыслями, а сердце — радостью. Нужно быть художником, долгое время грезить о подобном путешествии, зайти, как это сделали мы, в порты Палермо и Мальты — эти две про­межуточные станции на пути к Востоку, и затем, нако­нец, на исходе чудесного дня, при безмятежном море, под радостные крики матросов, увидеть, как на гори­зонте, словно озаренном отблесками пожара, появляется перед тобой, голая и выжженная солнцем, древняя земля Египта, таинственная прародительница мира, которому она завещала как загадку неразрешимую тайну своей цивилизации; нужно увидеть все это глазами, пресыти­вшимися Парижем, чтобы осознать то, что испытали мы при виде этого берега, не похожего ни на один знакомый нам пейзаж.

Мы пришли в себя лишь потому, что нам показалось, будто пора заняться подготовкой к высадке, но капитан Белланже остановил нас, посмеиваясь над нашей торо­пливостью. Темнота, столь быстро опускающаяся с неба в восточных странах, начала приглушать блеск сверка­ющего горизонта, и с последними отблесками света мы увидели, как пенятся серебряными брызгами волны, раз­биваясь о гряду рифов, почти полностью закрывающую вход в порт. Было бы крайне неосмотрительно пытаться войти туда с рейда, даже с лоцманом-турком, а кроме того, было более чем вероятно, что, не разделяя нашего нетерпения, ни один из этих морских проводников не отважится ночью подняться на борт «Улана».

Так что следовало набраться терпения и дожидаться утра. Не знаю, что делали мои спутники, но что касается меня, то я ни на минуту не сомкнул глаз. Два или три раза в течение ночи я поднимался на палубу, надеясь все же что-нибудь разглядеть при свете звезд, но на берегу не видно было ни огонька, и из города до нас не доно­силось ни звука; казалось, что мы находились в сотне льё от какой бы то ни было суши.

Наконец, наступил рассвет. Желтоватая дымка затя­нула все побережье, угадывавшееся лишь по длинной линии тумана более тусклого оттенка. Тем не менее мы двинулись по направлению к порту, и мало-помалу завеса, покрывавшая эту таинственную Исиду, станови­лась, не поднимаясь, все менее плотной, и, словно через тончайшую шелковую ткань, все более и более прозрач­ную, мы постепенно вновь увидели вчерашний пейзаж.

Наше судно находилось уже в нескольких сотнях метров от прибрежных бурунов, когда, наконец, появился лоцман. Он приплыл на лодке с четырьмя гребцами, на носу которой были нарисованы два больших глаза: их взгляд был устремлен в море, словно для того, чтобы раз­глядеть там самые потаенные подводные камни.

Это был первый турок, увиденный мною, ведь нельзя было считать настоящими турками ни продавцов фини­ков, попадавшихся мне на глаза на парижских бульварах, ни посланников Высокой Порты, с которыми мне дово­дилось время от времени сталкиваться в театре. И потому за приближением этого достойного мусульманина я наблюдал с простодушным любопытством путешествен­ника, которому наскучили увиденные им страны и люди и который, преодолев восемьсот льё, чтобы взглянуть на новых людей и на новые страны, тотчас же проявляет интерес ко всему живописному, что ему встречается, и в восторге хлопает в ладоши, оттого что он нашел, наконец, то необычайное и незнакомое, за чем он ехал из таких далеких краев.

К тому же лоцман оказался достойным потомком Про­рока: у него были яркие просторные одежды, длинная борода и неторопливые, продуманные жесты; лоцмана сопровождали невольники, которым полагалось набивать ему трубку и нести его табак. Подплыв к нашему судну, турок степенно поднялся по трапу, приветствовал, скре­стив руки на груди, капитана, распознанного им по мун­диру, а затем направился к румпелю и занял место, кото­рое уступил ему наш рулевой. Поскольку я пошел вслед за ним и не спускал с него глаз, то мне удалось увидеть, как несколько минут спустя его лицо исказила гримаса, как если бы в горле у него оказался посторонний пред­мет, который он не мог ни извергнуть из себя, ни про­глотить; наконец ценой неимоверных усилий ему удалось произнести: «Направо!» Слово это вылетело у него вовремя: еще секунда — и он задохнулся бы. После небольшой паузы последовал новый приступ — на этот раз, чтобы произнести: «Налево!» Впрочем, это были единственные французские слова, которые он выучил; как видно, его филологическое образование ограничива­лось строгой необходимостью. Однако, каким бы бедным ни был его запас слов, их оказалось достаточно, чтобы привести наше судно к превосходной якорной стоянке. Барон Тейлор, капитан Белланже, Мейер и я кинулись к шлюпке, а из шлюпки выпрыгнули на берег. Невозможно описать, что я испытал, ступив на сушу; впрочем, у меня не оказалось времени разбираться в своих чувствах: не­ожиданное происшествие вывело меня из этого востор­женного состояния.

Подобно тому, как на площадях Парижа кучера фиа­кров, кабриолетов и фаэтонов поджидают седоков, здесь прямо в порту погонщики ослов подстерегают приезжих. Они стоят повсюду, куда может ступить нога человека: у Квадратной башни, у колонны Помпея, у иглы Клеопа­тры. Но, к чести этих египтян, следует признать, что в отношении услужливости и настойчивости они превос­ходят наших кучеров из Со, Пантена и Сен-Дени. Пре­жде чем я успел разобраться в обстановке, меня схватили, подняли, посадили верхом на осла, сорвали с него, пере­садили на другого, опрокинули на песок — и все это среди криков и столь быстрого обмена ударами, что я не имел времени оказать хотя бы малейшее сопротивление. Воспользовавшись минутной передышкой, которую обе­спечило мне сражение, развернувшееся из-за моей пер­соны, я огляделся и увидел, что Мейер находится в еще более критическом положении, чем я: он был пленен бесповоротно, и, несмотря на крики бедняги, осел, под­гоняемый погонщиком, уносил его галопом. Я кинулся ему на помощь и сумел вырвать его из рук неверного; мы тотчас же бросились в первую попавшуюся улочку, пыта­ясь спастись от этой восьмой казни египетской, о кото­рой нас не предупреждал Моисей, но погонщики, для большей скорости вскочившие верхом на ослов, быстро настигли нас, обладая преимуществом кавалерии перед пехотой. Не знаю, чем бы все кончилось на этот раз, если бы проходившие мимо добрые мусульмане, по нашей одежде распознавшие в нас французов, не сжали­лись над нами и, не сказав нам ни слова и ни единым жестом не предупредив нас о своих добрых намерениях, не пришли бы нам на помощь, отогнав услужливых погонщиков ударами плетей из жил гиппопотама. Совер­шив к нашему удовольствию этот милосердный посту­пок, они продолжили свой путь, не дожидаясь от нас проявлений благодарности.

Мы вошли в город, но, не пройдя и ста шагов, осо­знали, как неосмотрительно было с нашей стороны отка­заться от верховых животных: ослы служат здесь мест­ными кабриолетами и обойтись без них посреди этой грязи почти невозможно. Дело в том, что из-за жары здешние улицы приходится поливать пять или шесть раз в день; это распоряжение полиции выполняют феллахи, которые прохаживаются, держа под левой и правой мыш­кой по бурдюку, и поочередно сжимают их так, что из них брызжет вода; это попеременное извержение жидко­сти они сопровождают двумя арабскими фразами, произ­носимыми однообразным тоном и означающими: «Побе­регись справа!», «Поберегись слева!» Благодаря такому переносному поливальному устройству, придающему этим славным людям вид наших волынщиков, вода и песок образуют нечто вроде древнеримского строитель­ного раствора, из которого с честью могут выбраться лишь ослы, лошади и верблюды; что касается христиан, то они спасаются благодаря своим сапогам; арабы же оставляют там свои бабуши.

Однако наши злоключения только начинались; выйдя из узкой грязной улицы, на которую нас занесло, мы оказались в центре зловонного базара; это был один из тех источников смрада, куда раз или два в год наведыва­ется чума, чтобы почерпнуть там гнилостную заразу, которую она разносит затем по всему городу; базар являл собой такое скопление тюков, ослов, торговцев и вер­блюдов, что в течение нескольких минут нас толкали, ругали, прижимали к стенам лавок и, как ни старались мы побыстрее выбраться оттуда, нам не удавалось сде­лать ни шага. Мы уже хотели было вернуться, как вдруг увидели кади, который, словно в «Тысяче и одной ночи», во главе своих кавасов совершал обход базара. Едва заме­тив, что в общем проходе образовался затор, он напра­вился туда и с замечательной невозмутимостью принялся вместе со своими помощниками наносить палочные удары по спинам животных и головам людей. Средство оказалось действенным: проход открылся; кади прошел первым, мы последовали за ним; движение позади нас восстановилось, подобно тому как река возобновляет свой бег. Через сто шагов кади свернул направо, чтобы разогнать очередную толпу, а мы — налево, чтобы идти к консулу.