Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Впрочем, и христианские, и мусульманские архитек­торы имеют то общее, что каждый из них разрушает, чтобы иметь возможность сооружать. Ведь они строят новый мир из обломков старого. Они нашли скелет, про­стертый на песке, и похитили самые крупные его кости, самые дивные его части: у христиан это Парфенон и Колизей, храм Юпитера Статора, Золотой дворец Нерона, термы Каракаллы и амфитеатры Тита; у арабов — пира­миды, Фивы, Мемфис, храм Соломона, обелиски Кар­нака и колонны Сераписа. И все это происходило благо­даря той непреложной воле, которая не позволяет создавать ничего нового, но хочет, чтобы все было ско­вано одной цепью, и посредством такого закабаления объясняет людям сущность вечного.

Один из таких зодчих и строителей городов, Ахмад ибн Тулун, отец которого был начальником халифской стражи в Багдаде, и основал Старый Каир. Этот завоеватель-кочевник назвал его Фустат, или Шатер, и велел построить там мечеть Тулуна. В 969 году фатимид- ский полководец Джаухар захватил этот каменный лагерь, наметил план нового города и назвал его Маср эль- Кахира, то есть Победоносный. В начале двенадца­того века Салах ад-Дин, сподвижник Нур ад-Дина, захва­тил Египет и включил Маср эль-Кахиру в состав своих завоеваний. В правление Салах ад-Дина его военачаль­ник Каракуш построил там цитадель и окружил ее кре­постными стенами. Спустя несколько лет Бейбарс, пред­водитель мамлюков, заколол визиря и занял его место; его потомки спокойно владели Каиром до тех пор, пока в 1517 году Селим не превратил Египет в турецкую про­винцию. Именно в эпоху всех этих различных правле­ний, когда пал город Ахмада ибн Тулуна, одна за другой поднялись величественные постройки города Джаухара.

Каир, занимающий огромное пространство и имеющий население около трехсот тысяч душ, разделен на несколько кварталов, подобно средневековым городам Европы: арабский, греческий, еврейский и христиан­ский; однако все эти кварталы отделены один от другого воротами, которые по ночам охраняют стражники. Мы поселились, как уже было сказано, в христианском квар­тале, который именуется франкским и в котором, тем не менее, опасно появляться в европейском наряде; как раз этой опасности читатель и обязан такой длинной беседе на тему археологии и истории, за что мы смиренно про­сим у него прощения, полагая, однако, что в сочинениях подобного рода давать подобные пояснения необходимо, но только один раз, и больше к этому не возвращаться.

VI. КАИР (продолжение)

На следующий день, в назначенный час, пришел наш торговец одеждой. Такое проявление пунктуальности, как, впрочем, и многое другое, вынуждало меня признать превосходство турецких портных над французскими. Несколько соотечественников, привлеченных любопыт­ным зрелищем, явились, чтобы присутствовать при нашем перевоплощении. Портной привел с собой цирюльника, в руках, а вернее, в ногах которого нам предстояло побывать, прежде чем попасть к самому порт­ному. Процедура началась с меня; г-н Тейлор отправился к консулу обсуждать вверенную ему миссию, оставив нас заниматься своим туалетом.

Цирюльник устроился на стуле, посадив меня на пол. Затем он извлек из-за пояса небольшой железный инстру­мент, в котором, при виде того как он провел им по ладони, я распознал бритву. При одной мысли, что подобная пила будет сейчас прогуливаться по моей голове, волосы у меня встали дыбом, но почти тотчас же мой лоб оказался зажат коленями недруга, словно тисками, и я понял, что мне лучше всего не шевелиться. И в самом деле, я почувствовал, как этот огрызок железа, вызвавший у меня такое презрение, с трогающей душу нежностью, ловкостью и мягкостью последовательно скользит по всем частям моего черепа. Через несколько минут цирюльник разжал ноги, я поднял голову и услы­шал дружный смех; взглянув в зеркало, я увидел, что обрит наголо, а от моих волос осталась лишь та нежная синева, какая после тщательного бритья украшает под­бородок. Я был потрясен подобной быстротой и, никогда прежде не видев себя таким, лишь с некоторым трудом узнал собственное лицо. Я искал над шишкой богомудрия прядь, за которую архангел Гавриил поднимает мусуль­ман на небо, но даже ее там не было. Я счел себя вправе потребовать эту прядь обратно, но стоило мне завести об этом речь, как цирюльник ответил, что такое украшение принято только в одной инакомыслящей секте, не слиш­ком чтимой остальными мусульманами из-за вольности бытующих в ней нравов. Я прервал его на этих словах, заверив, что для меня крайне важно принадлежать лишь к ничем не опороченной части верующих, ибо в Европе моя нравственность всегда вызывала всеобщее восхище­ние. Когда этот вопрос был улажен, я без особых сожа­лений перешел в руки портного, который начал с того, что водрузил на мою бритую голову белую ермолку, на белую ермолку — красный тарбуш, а на тарбуш — ска­танную в валик шаль, что почти преобразило меня в истинно верующего. Затем на меня надели платье и а б а й ю, подвязав мне пояс еще одной шалью, за кото­рую, гордо подвесив к ней саблю, я заткнул кинжал, карандаши, бумагу и кусок хлебного мякиша.

В этом одеянии, без единой морщинки облегавшем мое тело, я мог, по заверению портного, появляться где угодно. Впрочем, у меня не было в этом никаких сомне­ний, и я, словно актер перед выходом на сцену, с нетер­пением ждал, когда будет переряжены мои товарищи. Теперь им, в свою очередь, предстояло на виду у меня подвергнуться тем же самым операциям, каким я под­вергся на глазах у них, и, по правде говоря, я выглядел не самым смешным из всех. Наконец, когда с туалетом было покончено, мы спустились по лестнице, пересту­пили порог дома и сделали свои первые шаги по улице.

Я держался довольно скованно: на голову мне давил тюрбан, складки платья и плаща затрудняли ходьбу, а бабуши и ноги, еще плохо привыкшие друг к другу, то и дело утрачивали взаимную связь. Мухаммед шел рядом с нами и задавал темп, повторяя:

— Медленнее, медленнее.

Наконец, когда мы немного умерили свою француз­скую прыть и усвоенная плавная медлительность позво­лила нам идти раскачиваясь, без чего невозможно было придать арабское изящество нашей походке, дело пошло на лад. Короче говоря, этот наряд, идеально приспосо­бленный для местного климата, гораздо удобнее нашего, поскольку он не сдавливает фигуру и оставляет все суставы полностью свободными. Тюрбан же образует вокруг головы своего рода стены, благодаря чему она может потеть сколько угодно, не доставляя никаких неприятностей телу, что весьма удобно.

Через полчаса после нашего обращения в магометан мы приступили к осмотру города. Прежде всего нам хоте­лось посетить дворец паши; дорога туда изобиловала архитектурными деталями отменного вкуса, от созерца­ния которых Мухаммеду приходилось нас каждую минуту отрывать. Ничто не может дать представления об изы­сканности и замысловатости арабских орнаментов; вот поэтому Каир великолепен везде как отдельными дета­лями своей архитектуры, так и всем ее ансамблем, и когда он позволяет увидеть лишь краешек какой-нибудь улицы или уголок какой-нибудь мечети, и когда он раз­ворачивает перед вами панораму своих трехсот минаре­тов, семидесяти двух ворот, крепостных стен, гробниц халифов, пирамид, Нила и пустыни.

Мы быстро миновали роскошные базары и крытые навесами улицы и подошли к огромной мечети султана Хасана, главный фасад которой обращен к цитадели, отделенной от нее площадью. Затем мы двинулись по крутой дороге, ведущей к Дивану Юсуфа и находящемуся рядом с ним знаменитому колодцу, о котором нам рас­сказывал г-н Тейлор. Говорят, будто это четырехугольное сооружение, предназначенное для того, чтобы подавать воду в цитадель, уходит вглубь на уровень дна реки; колодец вырублен в скале, и в него можно спуститься по ступеням: верхние из них освещены через проемы, устро­енные в наружной стене, но если оказаться на значитель­ной глубине, то приходится зажигать факелы.

Что же касается мечети, известной под названием Диван Юсуфа, то она поддерживается монолитными колоннами из великолепного мрамора, несущими на своих коринфских капителях слегка углубленные арки, контур которых украшает арабская вязь отдельных сти­хов Корана. Продолжая взбираться выше, вы попадаете на ровную площадку; там, на этом самом высоком месте, стоит дворец паши — нагромождение камней, деревян­ных колонн и итальянской живописи крайне посред­ственного вкуса: все это чрезвычайно плохо приспосо­блено к условиям местного климата.