Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Я вернулся в дом, ощущая холод в большей степени в сердце, чем в теле.

В девять часов утра, то есть в момент нашего отъезда, все приобрело совсем иной вид: небо очистилось, солнце сверкало и изливало слабое тепло, мириады алмазов искрились на снегу, а завывания волков и крики шакалов прекратились вместе с уходом ночного мрака.

Казалось, будто Господь, созерцающий землю, на какое-то мгновение позволил увидеть свой лик сквозь небесную лазурь.

Поскольку двух саней раздобыть было невозможно, Тимофею пришлось ехать вслед за нами, сидя в телеге.

Однако, судя по всему, это очень мало его беспокоило: когда этот достойный человек не мог следовать за нами, он просто придерживался дороги, вот и все.

Впрочем, мы проделали за два дня пятнадцать или шестнадцать льё, впереди у нас оставалось не более шестидесяти, а мы имели в своем распоряжении еще неделю.

Капитан обещал нам оставлять всюду, где он будет проезжать, сведения о состоянии дороги, чтобы предо­стеречь нас о возможных трудностях.

В полдень мы прибыли в Гори. Наш молодой армянин, имея самые добрые намерения, велел ямщикам ехать прямо к его зятю.

Мороз был так силен, что телега вполне могла следо­вать за нами.

Радушный прием — это несчастье, когда ты торо­пишься. Как только я заметил, что зять Григория при­готовился радушно принять нас, мне стало понятно, что мы приобретаем прекрасный завтрак, но теряем двадцать пять верст.

Хороший завтрак, если он потерян, можно рано или поздно восполнить, а вот двадцать пять потерянных верст не восполнить никогда.

И потому я велел Григорию потребовать лошадей, чтобы ехать тотчас же после завтрака. Однако, надеясь продержать нас у себя лишний час, лошадей потребовали лишь час спустя.

Почтмейстер, естественно, ответил, что лошадей на почте нет.

Я объяснил Григорию, что почтмейстеру, по-видимому, забыли показать нашу подорожную и он ответил так, не подозревая о двух наших штемпелях.

Григорий послал слугу с подорожной на почту, и на этот раз почтмейстер ответил, что лошади будут в четыре часа.

Муане взял подорожную в одну руку, плетку в другую, взял Григория в качестве переводчика и отправился на почту.

Бедный Григорий ничего не понимал в таком образе действий. Будучи армянином и, следовательно, принад­лежа к нации, беспрестанно находившейся в подчине­нии, к народу, с которым беспрестанно обращались, как с рабом, он не понимал, что можно, оказывается, при­казывать и в случае необходимости подкреплять свой приказ ударом плетки.

Я тоже, но, правда, по другой причине, не понимал этого, отправляясь в Россию; опыт доказал мне, что я ошибался.

Плетка и на этот раз сломила сопротивление. Муане и Григорий вернулись, сообщив, что в конюшне имеется пятнадцать лошадей и что шесть из них и два ямщика будут у наших дверей через четверть часа.

Я пишу это сейчас и говорю себе сам, что повторяю подобную деталь уже в пятый или шестой раз; но я повторяю ее, пребывая в убеждении, что оказываю этим подлинную услугу иностранцам, которые проделают ту же дорогу, по какой довелось проехать мне: таких будет мало, я прекрасно это понимаю, но, пусть даже будет всего один такой, необходимо, чтобы он был предупре­жден.

Однако на Кавказе следует знать, к кому вы обращае­тесь: вам все скажет первый же взгляд этого человека. Если смотритель имеет лицо открытое, нос прямой, глаза, брови и волосы черные, зубы белые, а на голове у него остроконечная папаха из короткого вьющегося меха — значит, это грузин.

И что бы вам ни говорил этот грузин, он говорит вам правду.

Если он сказал, что у него нет лошадей, то бесполезно выходить из себя, бесполезно бить его, причем это не только бесполезно, но и опасно.

Но если почтмейстер — русский, то он, несомненно, лжет, желая заставить вас заплатить вдвое: у него есть лошади, или он их отыщет.

Такое грустно говорить, но, поскольку это истина, ее надо говорить.

Я не придерживаюсь мнения философа, сказавшего:

«Если бы рука у меня была полна истин, я засунул бы руку в карман и застегнул его».

Философ ошибался. Рано или поздно истина, как бы мала она ни была, прорвется наружу; истина прекрасно умеет открывать руки и расстегивать карманы: это она разрушила стены Бастилии.

И в самом деле, через двадцать минут лошади при­были.

В течение этих пропавших двадцати минут я рискнул пробежаться по улицам Гори; к несчастью, день оказался праздничный, и базар был закрыт. В кавказских городах, где нет монументальных сооружений, за исключением какой-нибудь православной церкви, всегда одной и той же постройки, независимо от того, старинная она или современная, относится она к десятому веку или к девят­надцатому, смотреть, если базар закрыт, нечего, кроме скверных деревянных лачуг, которые жители называют домами, и одного каменного или кирпичного дома с зеленой кровлей, заново оштукатуренного известью и называемого дворцом.

В таком доме живет градоначальник.

Но я был бы несправедлив по отношению к Гори, если бы сказал, что в нем только это и есть.

Сквозь узкие просветы улиц я увидел развалины ста­ринного укрепленного замка тринадцатого или четыр­надцатого века, показавшиеся мне величественными.

Замок располагался на вершине скалы, и, находясь там, откуда я смотрел на него, невозможно было понять, каким образом те, кто его строил, поднимались туда.

Проще было поверить, что Господь Бог спустил его с неба на веревке и прочно установил на скале, сказав:

«Таково божественное право».

Впрочем, я позволил себе осмотреть его получше, отдалившись от города.

Когда лошади были запряжены, мы сели в сани, а Тимофей устроился в своей телеге.

В полдень лучи солнца вызвали кратковременную оттепель, и небо уже целый целый час хмурилось.

Мы были готовы пуститься в путь, а ямщик уже под­нял свою плеть, как вдруг зять Григория, обменявшись несколькими словами с каким-то всадником, повернулся к нам и с удрученным видом произнес:

— Господа, вы не можете ехать.

— Почему?

— Вот этот всадник сказал мне, что Лиахву больше нельзя переехать вброд; он только что пересек ее, и его лошадь чуть было не унесло течением.

— Неужели?

— Именно так.

— Ну что ж, мы преодолеем ее вплавь, сударь; это очень просто, ведь еще наши няньки убаюкивали нас в детстве песенкой: «Утки реку переплыли!»

И, ко всеобщему удивлению, мы отправились в путь.

Несколько самых проворных грузин даже бросились бежать рядом с нашими санями и вслед за ними, чтобы видеть, как мы переедем через реку.

В версте от Гори она преградила нам дорогу; река катилась с яростью и шумом и несла с собой льдины, которыми, казалось, она была вымощена, словно плохо уложенными плитами; но сила ее течения такова, что она никогда не замерзает; двумя верстами ниже она впадает в Куру.

При виде этого зрелища наше воодушевление несколько остыло; ямщики воздевали руки к небу и кре­стились.

Тем временем какой-то всадник, подъехавший к про­тивоположному берегу, тоже какое-то время осматривал реку, изучал ее течение, а затем выбрал подходящее место и пустил свою лошадь в воду.

Лошадь тотчас оказалась по брюхо в воде, но посре­дине реки она явно наткнулась на какой-то бугор, скры­тый под водой, и пять или шесть шагов прошла почти посуху; затем она снова по брюхо погрузилась в воду и благополучно достигла другого берега.

— Нам следует держаться дороги, проложенной этим всадником, — сказал я Григорию.

Он передал мои слова ямщикам, но их первое побуж­дение заключалось в том, чтобы отказаться выполнять этот приказ.

Муане осторожно вытащил из-за пояса плетку и пока­зал ее ямщикам. Всякий раз, когда этот символ показы­вают ямщику, тот осознает, что плетка предназначена не лошади, а ему, и решается сделать то, что ему не хотелось делать.

Ямщики двинулись вдоль по берегу Лиахвы до того места, где на снегу остались отпечатки лошадиных копыт.

— Вот здесь, — сказал я Григорию, — и не надо давать лошадям время на размышления.