Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Все шло хорошо до Квишета; мы ехали по довольно ровной местности, имея по правую руку от себя Арагви, а по левую — поросшие лесом холмы. Но вскоре мы переправились через реку, и теперь, напротив, холмы оказались справа от нас, а Арагви — слева.

За Квишетом начался почти отвесный подъем протя­женностью в шесть верст; наших лошадей выпрягли и вместо них в сани запрягли двенадцать волов. Эти волы на каждом шагу проваливались в снег по брюхо и с огромным трудом тащили сани, которым приходилось, чтобы проехать, перемещать пласт снега на всю свою ширину.

Нам нужно было проехать двадцать две версты, то есть пять с половиной льё, а ушло у нас на это более шести часов. Дважды нам попадались встречные сани. Дорога была настолько узкая, что приходилось принимать вся­кого рода предосторожности, чтобы ни те, ни другие сани не свалились в пропасть, склон которой скрывался под снегом.

К счастью, наше положение на дороге позволяло нам держаться правой стороны, и, вместо того чтобы зави­сать над пропастью, мы прижимались к скале.

Однажды первая пара волов, тянувших встречные сани, потеряла почву под ногами, и пассажирам при­шлось выпрыгнуть на дорогу; не знаю, каким обра юм проводнику удалось удержать животных. Страх волов оыл так велик, что, вновь оказавшись на твердом грунте, они стали дрожать всем телом, а один из них даже лег.

По мере того как мы поднимались вверх, снег казался нам все более ярким; из-за этого яркого снега все те, кого мы встречали на своем пути, носили большие козырьки, напоминавшие абажуры и придававшие им чрезвычайно смешной вид.

Фино предупредил нас о явлении, с которым нам предстояло столкнуться, и по его совету мы запаслись вуалями из зеленого тюля, какие надевают наши ама­зонки, отправляясь на прогулку в Булонский лес, и лон­донские коммивояжеры, отправляясь на Эпсомские скачки. Лишь те, кто принимает такую меру предсторож- ности или же предусмотрительно приделывает к своей шляпе козырек, о котором мы только что говорили, не подвергается риску заработать воспаление глаз.

Прибыв в Кайшаур, надо остановиться и осмотреться вокруг себя, а главное, оглянуться назад.

Вокруг тебя вечные снега, позади тебя — равнины Гру­зии.

Не знаю, какой вид принимает здешний пейзаж летом, но зимой он печален и величествен; все обладает осле­пительной белизной. Облака, небо, земля — все это без­мерная пустота, бесконечное однообразие, мертвая тишина.

Черными пятнами выделяются лишь части скал, черес­чур острые пики которых не дают удержаться на них снегу, или стены какой-нибудь уединенной хижины, построенной на крутой и неприступной скале. Впрочем, эти черные пятна служат для путешественников един­ственным средством дать себе отчет о пройденном рас­стоянии, иначе так и оставшемся бы неясным.

Глядя на эти одинокие хижины, на три четверти зане­сенные снегом, и не видя ни ведущей к ним тропинки, ни дымящейся трубы, можно подумать, что эти жилища покинуты их обитателями.

Если вы найдете какую-нибудь точку опоры или вам удастся уцепиться за что-нибудь, чтобы взглянуть вниз, вы увидите, как там в глубокой долине змеится река Арагви, но не сверкающая, как это бывает летом, словно длинная серебряная лента, извивающаяся на темном фоне земли, а как чернеющий водный поток цвета поли­рованной стали, резко контрастирующий с белизной снега.

Почтовая станция в Кайшауре и все окружающие ее постройки были полностью покрыты снегом; крыши, того же самого цвета, что и весь остальной пейзаж, взды­мались буграми посреди этого снега, словно могильные курганы. Что же касается окон, оказавшихся более чем на метр ниже уровня снега, то, чтобы дневной свет и воздух доходили до них, обитателям домов пришлось проделать в снегу траншеи. Можно было подумать, что ты находишься в Сибири.

Мы остановились в Кайшауре. В этот день нельзя было и думать том, чтобы ехать дальше, ведь тогда нам при­шлось бы переезжать через Крестовую гору ночью, а между тем никто не мог поручиться, что мы переедем через нее даже днем.

Было три часа пополудни.

Сани распрягли, и, поскольку никто не отважился отправиться в горы в подобную погоду, нам досталась лучшая комната на станции, а это немало значит.

На другой день мы отправились в путь в девять часов утра. До нас уже прошло двое или трое саней, так что можно было рассчитывать на нечто вроде проложенной дороги.

Благодаря моей подорожной и особому приказу, отдан­ному князем Барятинским, в наше распоряжение предо­ставили двенадцать волов, десять солдат-пехотинцев и десять казаков.

Едва отъехав на две версты от Кайшаура, мы встретили ингушского вельможу, ехавшего верхом со свитой из четырех нукеров.

Еще четверо сопровождающих, тоже верхом, ехали позади них, держа на привязи шесть больших великолеп­ных борзых.

Князь — а мне сказали, что это князь, — был в ста­ринном снаряжении наших крестоносцев, то есть он носил кольчугу и головной шлем с железной сеткой, которая свешивалась на плечи, оставляя открытым только лицо, а вооружен был прямой шашкой и небольшим кожаным щитом.

И в самом деле, мы уже находились в осетинском округе Гуда.

Если только вы не ученый такого масштаба, как Клапрот или Дюбуа, вам трудно будет принять осетин за ингушей, их победителей.

Ингуши не являются ни магометанами, ни христиа­нами; религия их чрезвычайно проста: они деисты.

Их бог называется Дала, но он не окружен ни свя­тыми, ни апостолами. Они отдыхают по воскресеньям, соблюдают большой и малый посты, совершают палом­ничества к определенным священным местам, которые почти все представляют собой церкви времен царицы Тамары. Жрецом у них старик, которого они называют цанин-стаг («чистый человек»); он не женат, приносит жертвы и читает молитвы.

Русские миссионеры из Осетинской комиссии потра­тили много труда, пытаясь обратить их в христианство, но не преуспели в этом.

С другой стороны, два брата-ингуша были проданы в Турцию, приняли там мусульманскую веру, ходили на поклонение в Мекку, а затем вернулись на родину; там они отыскали свою мать, которая была еще жива, и обра­тили ее в исламизм, после чего стали проповедовать его своим соотечественникам.

Однако те сказали им:

— Вы проповедуете веру, которую вы узнали, находясь в рабстве; мы не хотим такой веры. Уходите и не пока­зывайтесь больше в наших краях.

Братья удалились, и никто никогда их больше не видел.

Подобно калмыкам, ингуши заимствуют свои имена от животных; например, они зовутся Пу а, что значит «собака», Уст — «бык», Кака — «свинья».

Они имеют по пять, по шесть и даже по семь жен, пользуясь в этом отношении большей свободой, чем мусульмане, которые вправе иметь лишь четырех жен.

Ингуши разделяются на «больших» и «малых»: первые живут на равнине, вторые — в горах.

Что же касается осетин, о которых выше было сказано несколько слов и которые носят, что меня особенно поразило, колпаки, в точности похожие на колпаки наших пьеро, то вскоре мы познакомились и с ними. Их заставили расчищать дорогу, что они и делали, крича, распевая, ссорясь и бросая друг в друга лопаты снега.

Многие античные и современные путешественники писали об осетинах. Дюбуа посвятил половину тома вопросу об их происхождении, но в конце концов вынуж­ден был признаться, что ему не удалось найти реши­тельно никаких сведений на этот счет, за исключением тех, что сообщают русские авторы, знающие, впрочем, об этом предмете не больше, чем он сам.

Невероятно, в каком безвыходном лабиринте блуж­дают ученые, охваченные страстью доказывать происхо­ждение того или другого народа.

По словам Дюбуа, осетины, или осеты, это древние меоты, те самые, что были известны некогда под име­нами ассов, яссов, аланов, а позднее — команов. Он ищет, проявляя упорство, свойственное человеку, кото­рому не удается найти то, что он силится отыскать, опре­деленное сходство между языками, нравами и обычаями осетов и финнов и делает вывод, что эстонцы происходят от осетов или, по крайней мере, являются их очень близ­кими родственниками. Чтобы доказать это, Дюбуа пуска­ется в цитирования историков, погружается в этимоло­гические изыскания, кажущиеся ему правдоподобными, и в конце концов объявляет, что осеты — это скифы, подобно тому, как он доказал, что мидяне происходят от Мидая, сына Иафета.