Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

А ко всему этому черные как смоль волосы и брови, черные глаза, по-женски нежный цвет лица и сверка­ющие белизной зубы.

Князь рекомендовал нам своего дядю и своего двоюродного брата, живущих в Нухе. Впрочем, они уже были нам рекомендованы раньше.

Этим дядей был полковник князь Тарханов, управи­тель Нухи, гроза лезгин, а этим двоюродным братом — князь Иван Тарханов. Багратион, напомним, уже говорил нам и о том, и о другом.

В три часа утра я выскользнул из зала в переднюю, а из передней — на улицу.

Едва оказавшись там, я пустился бежать, опасаясь, что меня догонят, и остановился лишь у своего казенного дома.

Уже давно мне не случалось возвращаться с бала в три часа утра.

Что же касается Шемахи, то, полагаю, она в первый раз видела столь припозднившегося европейца.

XXVIII. ШАМИЛЬ, ЕГО ЖЕНЫ И ЕГО ДЕТИ

Убегая с подобной поспешностью, я бежал, разумеется, не из дома, где мне оказали такой хороший прием, и не от хозяев, к которым у меня сохранилась глубокая при­знательность; просто мне как старейшине нашей путеше­ствующей компании следовало думать о том, как сло­жится у нас следующий день.

Дело в том, что выехав на рассвете следующего, а точ­нее, уже этого дня, безжалостно погоняя лошадей и все­возможными способами подбадривая ямщиков, мы вполне могли прибыть в Нуху к ночи.

Но человек предполагает, а Бог располагает.

Как только я вошел в свою комнату, в дверь ко мне постучали. Я вспомнил о лезгинах красавицы Соны, рас­судив, что только им могла прийти в голову мысль нане­сти мне визит в столь позднее время.

Я схватил кинжал, бросил взгляд на карабин и стал ждать.

Но оказалось, что это был наш комендант, который, заметив мое исчезновение, бросился вслед за мной.

Он пришел, чтобы от имени своей жены и своей сестры обратиться ко мне с просьбой не уезжать утром, не позавтракав с ними. Я стал отнекиваться, говоря о своем желании прибыть в Нуху в тот же вечер, но он взял верх над всеми моими возражениями, заявив, что ему хочется познакомить меня за завтраком с офицером, побывавшим в плену у горцев и способным дать мне точ­ные и неоспоримые сведения о Шамиле, которого он видел собственными глазами.

Не уступить такому искушению было невозможно.

Но кроме этого искушения, появилось еще одно: Махмуд-бек, которому я говорил о своей страсти к соко­линой охоте, потихоньку предупредил об этом губерна­тора, и тот пожелал предоставить мне на следующий день двух лучших своих сокольников и двух лучших своих соколов. В двадцати верстах от Шемахи нам предстояло проехать через местность, где фазанов и зайцев водилось больше, чем где-либо еще во всем уезде; там мы могли остановиться и поохотиться пару часов.

Наш достойнейший и милейший комендант не знал, что бы такое придумать, чтобы удержать нас еще на день.

Однако меня грызли сомнения.

Я выставил возражением против этого плана, весьма, признаться, меня привлекавшего, желание Муане при­быть в Тифлис как можно скорее, но комендант ответил мне, что с Муане уже все улажено.

После этого все мои возражения иссякли. Мы услови­лись позавтракать в девять часов, выехать в одиннадцать и поохотиться с часу до трех.

Так что в этот день нам предстояло удовольствоваться ночевкой в Турианчае.

В девять часов утра мы были у коменданта. Там уже находился обещанный нам русский офицер: это был человек лет сорока—сорока пяти, прекрасно говоривший по-французски.

Взятый в плен около Кубы, он был уведен в горы и доставлен к Шамилю. Сначала за него потребовали выкуп в двенадцать тысяч рублей, но в конце концов снизили цену до семи тысяч.

Семейство и друзья офицера собрали три с половиной тысячи рублей, а граф Воронцов, в ту пору наместник Кавказа, добавил остальное.

На протяжении пяти месяцев, пока длился его плен, офицер видел Шамиля примерно два раза в неделю.

Вот что он рассказал нам об имаме.

Шамилю теперь, должно быть, от пятидесяти шести до пятидесяти восьми лет. Поскольку у мусульман не при­нято вести записи актов гражданского состояния и они считают свои годы лишь приблизительно, полагаясь на воспоминания о важных событиях своей жизни, Шамиль, как и все другие, сам не знает своего возраста.

На вид ему нельзя дать больше сорока.

Это человек высокого роста, с кротким, спокойным, внушительным лицом, главная особенность которого — застывшая на нем грусть. Тем не менее понятно, что если мускулы этого лица напрягутся, то оно способно приоб­рести выражение самой мощной энергии. Бледный цвет лица подчеркивает резко обозначенные брови и темно­серые, почти черные глаза, которые он по обычаю вос­точных людей или отдыхающего льва держит полузакры­тыми; у него рыжая борода, заботливо приглаженная и позволяющая увидеть ярко-красные губы, а между ними — ровный строй зубов, мелких, белых и острых, как у шакала; его руки, о которых он явно очень забо­тится, — небольшие и белые; походка у него медленная и степенная. С первого взгляда в нем угадывается чело­век выдающийся, в нем чувствуется вождь, рожденный повелевать.

Его обычный наряд составляет черкеска из зеленого или белого лезгинского сукна. На голове он носит папаху из белой как снег овчины. Папаха обвита тюрбаном из белого муслина, конец которого свисает сзади. Верх папахи покрыт красным сукном с черной кисточкой. На ногах он носит чулки-ноговицы, плотно облегающие икры; мы вынуждены воспользоваться этим русским сло­вом, поскольку слово «гетры» далеко не полностью пере­дало бы нашу мысль; остальная часть его обуви сделана из красного или желтого сафьяна. В очень холодную погоду он надевает поверх этого наряда суконную шубу ярко-малинового цвета, подбитую черной овчиной.

По пятницам, то есть в дни, когда все торжественно идут в мечеть, он облачается в длинное белое или зеле­ное платье; остальная часть его наряда остается преж­ней.

Он с необычайным изяществом сидит верхом на коне и с беспечностью, способной вызвать головокружение у самых решительных людей, преодолевает труднейшие пути. Отправляясь в поход, он вооружается кинжалом, шашкой, двумя заряженными и взведенными пистоле­тами, а также заряженным и взведенным ружьем.

Двое из мюридов имама следуют по обе стороны от него, и каждый из них имеет при себе два пистолета и ружье, заряженные и взведенные; если одного из этих мюридов убьют, его место занимает новый.

Шамиль отличается чрезвычайно высокой нравствен­ностью и не терпит вокруг себя никаких слабостей. Рас­сказывают историю, подтверждающую сказанное.

Одна вдова-татарка, которая не имела детей и, следо­вательно, вольна была сама распоряжаться собой, жила с лезгином, обещавшим на ней жениться. Она забереме­нела; Шамиль узнал об этом, удостоверился, что такое на самом деле произошло, и велел отрубить голову обоим.

Я видел у князя Барятинского, наместника Кавказа, топор, использовавшийся для этой казни: его захватили во время последнего похода.

Воздержанность Шамиля в еде доходит до невероят­ности. Всю его пищу составляют пшеничный хлеб, молоко, фрукты, рис, мед и чай. Мясо он ест крайне редко.

У Шамиля три жены. У него была и четвертая жена — мать его старшего сына Джемал-Эддина, но, когда во время осады Ахульго в 1839 году ребенок был захвачен русскими, мать умерла от печали.

Звали ее Фатимат.

Помимо Джемал-Эддина, у имама остались от нее дру­гие дети: второй сын Гази-Мохаммед, которому теперь может быть от двадцати трех до двадцати четырех лет; пятнадцатилетний Мохаммед-Шефи, четырнадцатилет­няя Нафисат и, наконец, младшая дочь, двенадцатилет­няя Фатимат, названная по имени матери.

Все они стали старше на пять лет, прошедших с того времени, как наш офицер был в Ведене.

Другие его жены — с последней из них он недавно развелся из-за ее бесплодия — это Заидат, Шуанат и Аминат.

Заидат — дочь одного старого татарина, который, как говорят, воспитал Шамиля и к которому, во всяком слу­чае, он питает большую привязанность. Этого старого татарина зовут Джемал-Эддин. Шамиль дал его имя сво­ему любимому сыну.