Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Пушкин тотчас осознавал, каким в итоге будет даже самое маленькое из его стихотворений и как прийти к нужной цели.

Лермонтов же набрасывал на бумагу пришедшие ему в голову стих или два, не зная сам, что он с ними дальше сделает, а потом вставлял их в то или другое стихотво­рение, к которому, по его мнению, они подходили. Главная его прелесть заключалась прежде всего в описании пейза­жей; поскольку он сам был хорошим пейзажистом, худож­ник дополнял в нем поэта; но долгое время обилие мате­риалов, производивших брожение в его мыслях, мешало ему привести их в порядок, и только со времени его вынужден­ного досуга на Кавказе начинается полное обладание им самим собой, осознание своих сил и, так сказать, проду­манное использование различных своих способностей. Окон­чив, пересмотрев и исправив очередную тетрадь своих сти­хотворений, он отсылал ее к своим друзьям в Петербург; эти пересылки — причина того, что мы должны оплаки­вать утрату нескольких из лучших его произведений. Курьер из Тифлиса, нередко подвергаясь нападению со стороны чеченцев или кабардинцев и рискуя свалиться в горные реки или в пропасти, которые он преодолевает по мосткам или переходит вброд, иногда, чтобы спасти самого себя, бро­сает доверенные ему пакеты, и именно таким образом про­пали две или три тетради Лермонтова. В частности, это случилось с последней его тетрадью: Лермонтов отправил ее к своему издателю, и она затерялась, так что у нас остались лишь наброски содержавшихся в ней законченных стихотворений.

На Кавказе юношеская веселость сменилась у Лермон­това припадками черной меланхолии, которая глубоко про­никла в его мысли и наложила отпечаток особой сокровен­ности на все его поэтические произведения.

В 1838 году ему было разрешено вернуться в Петербург, а так как его талант, а равно и ссылка уже соорудили ему пьедестал, то свет поспешил оказать ему радушный прием.

Несколько успехов у женщин, несколько салонных флиртов[5] вызвали против него вражду мужчин; спор о смерти Пушкина свел его лицом к лицу с г-ном Барантом, сыном французского посла; вследствие этого спора была назначена дуэль, уже вторая, за столь короткое время, между рус­ским и французом; однако женщины выболтали, и о дуэли стало известно прежде, чем она совершилась; чтобы покон­чить с этой международной враждой, Лермонтов был снова отправлен на Кавказ.

Со времени его второго пребывания в этой стране войны и величественных красот ведут отсчет лучшие и самые зрелые произведения нашего поэта. Поразительным скач­ком он вдруг превосходит самого себя, и его великолепные стихи, его великие и глубокие мысли 1840 года как будто не принадлежат молодому человеку, еще только пробова­вшему свои силы в предшествующем году; в нем видишь теперь большую правдивость и большую искренность с самим собой; он в большей степени осознает себя и лучше себя понимает; мелочное тщеславие исчезает, и если он сожалеет о свете, то лишь потому, что там остались его привязанности.

В начале 1841 года его бабушка, г-жа Арсеньева, выхло­потала ему разрешение приехать в Петербург, чтобы уви­деться с ней и принять от нее благословение: преклонные года и болезнь понуждали ее как можно скоре возложить руки на голову ее любимого мальчика.

Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, но, по горькой насмешке судьбы, его бабушка, г-жа Арсеньева, жившая в отдаленной губернии, не смогла добраться до него из-за дурного состояния дорог, раскисших от прежде­временной оттепели.

Именно в это время я познакомилась лично с Лермонто­вым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас друж­бой; одним днем более, чем с Вами, дорогой Дюма, а потому не ревнуйте. Принадлежа к одному и тому же кругу, мы без конца встречались с утра до вечера; доверие между нами установилось окончательно, когда я открыла ему все, что мне было известно о его юношеских проказах, отчего, вдоволь посмеявшись над ними вместе, мы вдруг сошлись так, словно были знакомы с того самого вре­мени.

Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самыми счастливыми и самыми бле­стящими в его жизни. Радушно принятый в свете, люби­мый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие- нибудь прекрасные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа пробудилось в нем опять в этой дружественной обстановке; каждый день он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и благодаря его неисчерпаемой веселости мы проводили целые часы в безумном смехе.

Однажды Лермонтов объявил, что прочтет нам новый роман под заглавием "Штосс". Он рассчитал, что на это ему понадобится, по крайней мере, четыре часа, и потре­бовал, чтобы все собрались рано вечером и, главное, чтобы двери были заперты для посторонних. Все поспешили испол­нить его желания, и избранники сойтись числом около три­дцати; Лермонтов входит с огромной рукописью под мыш­кой, лампа принесена, двери заперты, чтение начинается, но спустя четверть часа оно уже окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне и занявшей около двадцати страниц.

Остальная часть тетради состояла из чистых листов. Роман на этом остановился и никогда не был окончен. Тем временем отпуск его приходил к концу, а бабушка все не приезжала. Стали ходатайствовать об отсрочках; сначала в них было отказано, но затем, благодаря штурму, предпринятому высокопоставленными покровителями, отсрочек удалось добиться.

Лермонтову очень не хотелось ехать: у него были всякого рода дурные предчувствия.

Наконец, в конце апреля или в начале мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку. Мы ужинали втроем, за небольшим столом, он и другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и при расставании с нами Лермонтов только и говорил о своем близком конце.

Я заставляла его молчать, пытаясь смеяться над его предчувствиями, казавшимися пустыми, но они поневоле влияли на меня и тяготили мое сердце.

Два месяца спустя они осуществились, и пистолетный выстрел во второй раз похитил у России одну из самых драгоценных ее национальных знаменитостей.

И ужаснее всего было то, что на этот раз смертельный удар исходил от дружеской руки.

Прибыв на Кавказ и находясь в ожидании экспедиции, Лермонтов отправился на воды в Пятигорск. Там он встре­тился с одним из своих приятелей, который уже давно сде­лался жертвой его шуток и розыгрышей. Он возобновил их, и в течение нескольких недель Мартынов был мишенью всех безумных выдумок поэта.

Однажды, увидев Мартынова украшенным по черкес­скому обычаю то ли одним, то ли двумя кинжалами, что вовсе не шло к кавалергардскому мундиру, Лермонтов в присутствии дам подошел к нему и, смеясь, воскликнул: "Ах, как ты хорош Мартынов! Ты похож сразу на двух гор­цев".

Эта шутка переполнила чашу терпения; последовал вызов, и на другой день два приятеля дрались на дуэли. Секунданты пытались примирить их, но тщетно: в дело вмешалась судьба.

Лермонтов не хотел верить, что ему предстоит драться с Мартыновым.

"Возможно ли, — сказал он секундантам, когда они пере­давали ему заряженный пистолет, — чтобы я в него целил ?"

Целил ли он? Или не целил? Известно лишь, что разда­лось два выстрела и что пуля противника смертельно поразила Лермонтова.

Вот так окончил жизнь в двадцать восемь лет, и той же смертью, поэт, который один мог облегчить безмерную потерю, понесенную нами со смертью Пушкина.

Странное дело! Дантес и Мартынов оба служили в Кава­лергардском полку.

Евдокия Ростопчина».

Я окончил это чтение, когда за мной пришел Фино. Было шесть часов. Мы сели на дрожки и отправились к князю.

Там нас ожидал самый узкий круг гостей.