Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Между двумя этими благородными человеческими существами было удивительное взаимопонимание. Чув­ствовалось, что они привязаны друг к другу всем серд­цем.

Князь отдал приказание Николаю — Николай был личным есаулом юного князя, — и четыре нукера, не считая Николая, потуже стянули пояса, поправили кин­жалы, надвинули на глаза папахи и приготовились сопро­вождать нас.

Юный князь взял, помимо кинжала, пистолет, посмо­трел, заряжен ли он, и воткнул его за пояс.

Двенадцать или пятнадцать есаулов, по-прежнему находившихся под командой своего начальника Бадридзе, обменялись друг с другом несколькими словами, после чего Бадридзе заверил князя Тарханова, что его сын может без опасений выйти в город.

Уже две ночи подряд Бадридзе вместе со своими людьми дежурил в лесу, окружавшем Нуху, и не заметил там ничего подозрительного.

К тому же не представлялось возможным, чтобы в раз­гар дня лезгины попытались совершить какое-нибудь нападение на город с населением от двенадцати до четыр­надцати тысяч душ.

Мы вышли. Николай шагал первым, в десяти шагах впереди нас; за ним следовали князь, Муане, Калино и я, а замыкали шествие четыре нукера.

Так что мы напоминали армию, которая, имея аван­гард и арьергард, не может быть застигнута врасплох.

Ощущение безопасности, внушаемое мне и моим спут­никам этой стратегической расстановкой сил, позволяло нам спокойно осматривать город.

Нуха — это очаровательная деревня, которую можно обойти за два или три часа.

За исключением торговых улиц в центре города, каж­дый дом здесь имеет свою собственную ограду, свой сад и свой родник.

Во многих местах воды этих родников вырываются, бурля, за ограду и пересекают улицу.

По отношению к остальной части города князь жил в загородном доме, что и объясняет те большие предосто­рожности, какие ему приходилось принимать.

Мы прошли чуть ли не целую версту, прежде чем добраться до главной улицы. Эта главная улица служила руслом небольшой речке, на два дюйма покрывавшей грунт из мелкого галечника.

По этой улице можно было передвигаться тремя спо­собами:

идя по своего рода тротуару, проложенному с обеих ее сторон, но, по-видимому, предназначенному лишь для серн и акробатов;

прыгая с камня на камень, как это делают трясо­гузки;

храбро ступая прямо по воде.

Именно на этот последний способ решались по боль­шей части все мученики. Более изнеженные люди выби­рали между тротуаром и камнями.

После этой переправы речка текла между двумя довольно высокими берегами. На ее левом берегу стояли дома, у многих из которых вода омывала фундаменты; правый берег образовывал высокий бульвар, заставлен­ный торговыми лавками. Оба берега были покрыты дере­вьями, которые, сплетаясь между собой ветвями, образо­вывали зеленый свод над бурлящей водой. С одного берега на другой люди переходили по мосткам из поло­женных рядом досок или из поваленных деревьев, осно­вание которых лежало на одном берегу, а вершина опи­ралась на другой. У этих деревьев были срублены лишь те ветви, что мешали ходьбе, другие же, благодаря остат­кам корней, упорно продолжавших жить и врастать в землю, по-прежнему покрывались листвой, хотя пита­вший их ствол находился в горизонтальном положении.

Живописные обрывистые горы, видневшиеся на заднем плане, являли собой одно из тех дополнений к пейзажу, придумать какие отваживается одна лишь природа.

Я никогда не видел ничего восхитительнее этого зре­лища, которое несколько напоминало картину Кизляра, но было величественнее по своим размерам.

Наконец, круто повернув налево по склону, а лучше сказать, по грубо сработанной лестнице, где никогда не проехал бы экипаж, мы попали непосредственно на базар.

Его заполняла плотная толпа прохожих, любопытных зевак, покупателей и продавцов.

Помимо торговцев-лавочников, которые размещались в своих жалких и, тем не менее, чрезвычайно живопис­ных ларьках, тянувшихся по обеим сторонам улицы, здесь были и, если можно так выразиться, дикие тор­говцы, которые занимались своим промыслом, бродя среди прохожих, причем каждый из них продавал лишь какую-нибудь определенную вещь: у одних это были сабли, кинжалы или пистолеты и ружья из Кубы; у дру­гих — ковры из Шемахи; у третьих — сырцовый шелк и шелк в мотках, доставленный с гор. Среди всех этих при­чудливых торговцев прохаживались лезгины с огромными коробами, которые были наполнены штуками сукна, изготовленного лезгинками. Эти сукна белого, светло- желтого или желтоватого цвета чрезвычайно высоко ценятся на Кавказе, ибо они очень прочны и способны противостоять колючкам, успевая, прежде чем те вырвут из них клок, сорвать их со стеблей. Штука сукна, из которой можно сделать черкеску и штаны для человека среднего роста, продается по цене от шести до двена­дцати рублей, то есть от двадцати четырех до сорока восьми франков, в зависимости от качества ткани. Все эти сукна непромокаемы и, несмотря на свою гибкость, похожи скорее на вязаную материю, чем на тканую. Вода скользит по ним, никогда не проникая сквозь них.

Я купил две штуки этого сукна. Возможно, наши него­цианты из Лувье и Эльбёфа, изучив их, извлекут для себя какую-нибудь пользу.

В отличие от бродячих торговцев, униженно предла­гающих свои товары, лавочники, чем бы они ни торго­вали, важно сидят и ожидают покупателей, не делая никаких усилий, чтобы привлечь и удержать их. Склады­вается впечатление, что ни один из этих надменных тор­говцев не имеет желания продавать. «Вот мой товар; берите его, оплачивайте и уносите, если он вас устраи­вает, а нет, так идите прочь: я вполне могу прожить без вас; ведь если я открыл лавку на улице, то лишь для того, чтобы быть на воздухе, на солнце и, спокойно покуривая свою трубку, разглядывать прохожих».

Разумеется, они такого не произносят, но это слово в слово написано на их лицах.

Здесь все производится и все продается. Три самых великолепных базара из всех, какие мне довелось уви­деть, не исключая и тифлисский, который, по моему мнению, намного им уступает, это дербентский, бакин­ский и нухинский.

Говоря «Здесь все производится и все продается», я подразумеваю, что здесь все производится и продается в соответствии с потребностями персидского города, кото­рый лишь вчера стал русским и никогда не будет евро­пейским.

Здесь производят и продают ковры, оружие, седла, патронташи, подушки, скатерти, папахи, черкески, обувь всякого рода — от горской сандалии до остроконечного грузинского сапога. Здесь производят и продают кольца, браслеты, ожерелья в один, два и три ряда татарских монет, головные уборы, каким позавидовали бы наши театральные цыганки и с какими можно было бы угод­ничать перед самой Нисой, булавки и корсажи, откуда свешиваются золотые и серебряные плоды, эмблемы еще более драгоценных плодов, которые им предназначено заключать в себе.

И все это блестит, сверкает, суетится, ссорится, дерется, обнажает клинки, бьет нагайкой, кричит, угро­жает, бранится, здоровается, сложив руки на груди, обни­мается и живет между ссорой и смертью, между дулом пистолета и острием кинжала.

Внезапно мы услышали крики и оглянулись: трое или четверо покорных лезгин, из тех, что приходят продавать сюда свои сукна, остановили какого-то всадника, удер­живая его коня за узду. Чего они хотели от него, я не знаю; что он им сделал, мне неизвестно. Он угрожал, они кричали. Он замахнулся нагайкой и ударил ею по голове одного из них так, что тот упал; в ту же минуту его лошадь повалилась, и он исчез в начавшемся вихре. Но в эту минуту появился следовавший за ним нукер, который вмешался в дело: от каждого его кулачного удара кто-нибудь падал; тотчас же всадник поднялся на ноги и, снова сев на коня, стал раздавать удары направо и налево, размахивая своей страшной нагайкой, словно цепом; толпа расступилась перед ним, нукер вскочил позади него на коня, и оба они ускакали галопом, оставив лежать на земле двух или трех окровавленных и наполовину покалеченных лезгин.

— Кто этот человек и чего хотели от него эти лез­гины? — спросил я у юного князя.