Страница 32 из 127
Этим смычком он водил по струнам скрипки с такой же силой, какая понадобилась бы, чтобы заставить скрежетать пилу, вгрызающуюся в кусок железного дерева.
Теперь наша хозяйка могла танцевать не только ногами, но и руками.
Вначале нам подумалось, что ее охватит легкий испуг при виде физиономий трех кабардинцев, которых мы к ней привели, однако они, несомненно, были ей знакомы, ибо она приняла их с милой улыбкой, протянула руку Баженюку и обменялась несколькими словами с Игнатьевым и Михайлюком.
Игнатьев вынул из-под своей черкески скрипку и принялся наигрывать на ней лезгинку.
Не заставляя себя никак иначе упрашивать, Лейла тотчас начала танцевать, а Баженюк составил ей пару.
Я уже говорил о глубочайшей заунывности русского танца: он напоминает те погребальные танцы, какие совершали греки у могил усопших. Восточные танцы ничуть не веселее, если только, как пляски любовников и баядерок, они не становятся бурными.
Но пусть и безудержные, даже бесстыдные, они все равно никогда не бывают веселыми.
Это никоим образом не танцы, а медленное хождение взад и вперед, в котором ноги ни на мгновение не отрываются от пола; руки, куда более вовлеченные в это действие, чем ноги, двигаются так, будто они кого-то притягивают или отталкивают; мелодия, всегда одна и та же, продолжается до бесконечности, так что музыкант, танцоры и танцорки наверняка могут совершать подобного рода движения целую ночь, не ощущая утром ни малейшей усталости.
Бал продолжался до полуночи, причем одной и той же танцорки оказалось достаточно и для Баженюка, и для Михайлюка и для Калино, который время от времени, не в силах удержаться, переходил от лезгинского или кабардинского танца к русской пляске.
Что же касается Игнатьева, который вроде бы должен был утомиться больше всех, поскольку ему приходилось больше всего отдаваться этому увеселению, то он казался неутомимым.
В полночь какой-то шум послышался во дворе, а затем в коридоре: это за нашими охотниками явились их товарищи. Пришедшие были в походной одежде, то есть вместо праздничных черкесок, в которых они еще совсем недавно принимали нас, на них были оборванные черкески.
Эти черкески, служившие охотникам боевым нарядом, обтрепались во время их ночных походов среди колючих зарослей; между ними не было ни одной, на которой не виднелось бы следов пули или кинжала, ни одной, на которой не осталось бы пятен крови.
Если бы эти обтрепанные наряды могли говорить, они рассказали бы о смертельных боях, рукопашных схватках, криках раненых и последних проклятиях умирающих.
На долю полкового знамени приходятся героические истории дневных боев, на долю этих черкесок — кровавые легенды ночи.
У каждого охотника имелся двуствольный карабин за плечами и длинный кинжал за поясом; среди этих карабинов не было ни одного, пули которого не принесли бы кому-нибудь смерть; среди этих кинжалов не было ни одного, лезвие которого не отделило бы от плеч даже не одну, а десяток голов.
Никакого вспомогательного оружия у охотников не было.
Товарищи Баженюка, Михайлюка и Игнатьева принесли им походные черкески и карабины.
Что же касается кинжалов, то охотники никогда с ними не расстаются, ну а патронные сумки у них всегда наполнены порохом и пулями.
Двое наших танцоров и музыкант облачились в свои боевые наряды; тем временем Муане, Калино и я тоже вооружились.
Мы успели приготовиться одновременно с ними.
— Пойдем! — сказал я по-русски.
Охотники удивленно взглянули на меня.
— Объясните им, — сказал я Калино, — что мы отправляемся вместе с ними и хотим участвовать в ночном секрете.
Калино перевел им мои слова, кивком подтвержденные Муане.
Баженюк, который был унтер-офицером и привык командовать в подобных экспедициях, сделался очень серьезен.
— Правда ли то, что сказано французским генералом и его адъютантом? — спросил он Калино.
Ничто не могло бы разуверить их в том, что я французский генерал, а Муане — мой адъютант.
— Полнейшая правда, — ответил Калино.
— В таком случае, — продолжал Баженюк, — обоим французам следует знать наши правила; впрочем, оба, поскольку они не из нашей команды, вольны и не следовать им.
— И что же это за правила? — спросил я.
— Два охотника никогда не нападают на одного чеченца: противники стоят друг друга и, стало быть, сражаются один на один. Два человека могут наброситься на одного лишь в том случае, если прозвучит призыв о помощи, однако на помощь здесь никто никогда не зовет. Если одного охотника атакуют два, три или четыре горца, то на выручку ему приходят столько же охотников, сколько на него напало горцев, — ни больше, ни меньше. Если убить можно издали, тем лучше, ведь карабин берут с собой для того, чтобы пускать его в ход. Ну, как теперь намерены действовать французы?
Калино перевел нам этот вопрос.
— Точно так же, как действуете вы, и никак иначе.
— Вы засядете в засаду все трое вместе или разместитесь, как мы, и сообща с нами?
— Мне хотелось бы, — отвечал я, — чтобы каждый из нас мог находиться рядом с одним из ваших, и я полагаю, что таково же желание моих товарищей.
— Хорошо; я беру на себя генерала, Игнатьев возьмет на себя адъютанта, ну а вы русский, так что поступайте по своему разумению.
Калино непременно хотел быть там, где было опаснее всего: если ему удастся по своей охоте сразиться с черкесом и убить его, он вправе будет рассчитывать на Георгиевский крест, то есть самый высокий из русских орденов.
Когда пробило полночь, мы были полностью готовы и тотчас отправились в путь. Вначале ночь казалась темной до такой степени, что ничего нельзя было разглядеть в четырех шагах перед собой, но, когда мы сделали шагов сто, наши глаза уже свыклись с темнотой; на улице не было ни одного мужчины, ни одной женщины, только собаки временами приподнимались у порога домов, мимо которых пролегал наш путь, но, видимо, инстинкт подсказывал собакам, что они имеют дело с друзьями, и ни одна из них не залаяла.
Мы вышли из города и оказались на правом берегу реки Ярак-су; возле реки шум гальки, перекатываемый ее водами, заглушал шум наших шагов.
Впереди, напоминая собой какую-то черную громаду, виднелась гора.
Ночь была великолепна, все небо было расцвечено алмазами, и никогда еще прекрасный стих Корнеля
Темный свет, исходящий от звезд,[23] не претворялся в жизнь точнее.
Мы прошли примерно четверть льё, когда Баженюк подал знак остановиться.
Невозможно повиноваться с большей беспрекословностью, чем это было проделано.
Он прилег, припал ухом к земле и стал слушать, а затем, поднявшись, произнес:
— Это татары с равнины.
— Как он это может знать? — спросил я Калино, после того как он перевел мне эту фразу.
Калино передал Баженюку мой вопрос.
— Их лошади бегут иноходью, — отвечал Баженюк, — горские же лошади вынуждены передвигаться посреди своих скал обычным шагом.
И в самом деле, минут через пять-шесть мимо нас проехал в темноте небольшой отряд, состоявший из семи или восьми всадников.
Они не заметили нас, поскольку Баженюк велел нам спрятаться за выступом, образованным правым берегом Ярак-су.
Я поинтересовался причиной такой чрезмерной предосторожности.
Оказывается, горцы нередко имеют шпионов среди жителей равнин, так что один из тех людей, которые только что проехали мимо нас, вполне мог быть таким шпионом и, отделившись затем от своего отряда, сообщить татарам о нашем присутствии здесь.
Поэтому мы переждали, пока они полностью не скрылись из вида, и лишь после этого снова пустились в путь.
Через полчаса ходьбы мы увидели какую-то постройку, белевшую по левую руку от нас.
Это была русская крепость Внезапная, то есть передовой пункт всей Кавказской линии.
Склон горы заканчивался у самых стен крепости, и с этих стен до нас доносился голос часового, время от времени кричавшего: «Слушай!»