Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1

Говоря об их персях, я уделил этому так мало времени, как если бы речь шла о чем-то обыкновенном, а между тем нет ничего столь же редкого и заслуживающего большего внимания. Два эти шара превосходно расположены, пре­красны по форме и обладают невероятной упругостью, и я могу сказать без преувеличения, что нет на свете ничего белее и чище, ибо их обладательницы считают одной из главных своих забот мыть эти прелести каждый день, опа­саясь, как они говорят, из-за пренебрежения такой обязан­ностью сделаться недостойными тех милостей, какими одарило их Небо. Стан у этих женщин прекрасен, высок и легок, а движения всего тела выглядят свободными и непри­нужденными.

Наделенные столь прекрасной внешностью, они не жестокосердны, не боятся любезностей мужчины, из какой бы страны он ни прибыл, и, если даже он приближается к ним и касается их, они, никоим образом не отталкивая его от себя, совестятся помешать ему сорвать при этом столько лилий и роз, сколько нужно для букета правильных размеров. И если женщины эти сговорчивы, то мужья их, со своей стороны, весьма покладисты и с равнодушным видом наблюдают за тем, как обхаживают их жен, из-за которых они не впадают ни в безумие, ни в ревность, ссы­лаясь на то, что женщины подобны цветам, чья красота была бы бесполезна, если бы не было глаз, чтобы смотреть на них, и рук, чтобы дотрагиваться до них».

Вот что слогом, вполне достойным Бенсерада, написал в Амстердаме в 1661 году, в начале царствования Людо­вика XIV, галантный путешественник Ян Стрейс.

Поскольку исследования, проведенные им в отноше­нии черкешенок, явно глубже, чем мои, я ограничусь тем, что присоединюсь к его мнению и посоветую моим читателям поступить так же.

Впрочем, слава о красоте черкешенок утвердилась настолько, что на рынках Трапезунда и на базарах Кон­стантинополя за них платят почти всегда вдвое, а порой втрое больше, чем за женщину, красота которой на пер­вый взгляд показалась бы нам равной их красоте или даже превосходящей ее.

Кстати, это отступление вовсе не удалило нас от нашей хозяйки, а напротив, приблизило к ней.

Она обещала нам станцевать и сдержала слово. Однако, поскольку мы не позаботились привести с собой какого- нибудь музыканта, ей пришлось танцевать под аккомпа­немент ручной гармоники, на которой она сама и играла, что лишило танец изящных движений ее рук.

Тем не менее увиденный нами танец был настолько очарователен, что мы обязались привести с собой после клуба какого-нибудь музыканта, чтобы прекрасная Лейла могла снискать успех, во всем достойный ее мастерства.

В восемь часов капитан Граббе пришел за нами: все уже собрались в клубе и ждали нас.

Как нас заранее предупредили, клуб этот был просто- напросто лавкой бакалейщика. На прилавке, который тянулся во всю ее длину и позади которого могли нахо­диться лишь привилегированные лица, были расставлены сыры всех видов и разнообразные фрукты, как свежие, так и засахаренные.

Но что пугало взор, так это двойной ряд бутылок шам­панского, протянувшийся от одного конца прилавка до другого с правильностью, которая делала честь русской дисциплине.

И в самом деле, ни одна из них не выступала вперед, ни одна не соприкасалась с другой.

Я не считал их, но наверное, здесь было от шестиде­сяти до восьмидесяти бутылок.

Таким образом, на гостя приходилось по две или три бутылки, и то при условии, что не понадобится посылать в погреб за подкреплением.

Столько, сколько пьют в России, не пьют нигде, разве что в Грузии.

Было бы весьма любопытно увидеть состязание между русскими и грузинскими любителями выпить. Я держу пари, что число опорожненных бутылок достигнет дюжины на человека, но не берусь сказать заранее, за кем останется победа.

Впрочем, сам я уже закалился в такого рода битвах. В обычной своей жизни я пью лишь чуть подкрашенную вином воду, а если вода хорошая, то я пью ее чистой.

Полный невежда в сортах вин, способный спутать бордо с бургундским, я, напротив, могу очень тонко улавливать вкус воды. Когда я жил в Сен-Жермене и мой садовник, проявляя лень, ходил набирать воду в ближнем источнике, а не в том, водой какого я обычно утолял жажду, мне тотчас удавалось распознать эту подмену.

Однако, как и всех тех, кто пьет мало, меня очень трудно довести до опьянения, хотя сказанное и выглядит парадоксом.

Легкость, с какой хмелеют те, кто пьет много, зиж­дется на том, что у них всегда остается хмель от выпи­того накануне.

Так что я с избытком воздал должное восьмидесяти бутылкам шампанского, оказавшимся на празднике, героем которого мне довелось стать.

Тем временем в соседней комнате стали раздаваться звуки татарского тамбурина и лезгинской флейты. Это наши головорезы, охотники Кабардинского полка, пришли показать нам образчик своего танцевального мастерства.

Как только дверь отворилась и мы в качестве зрителей вошли в комнату, я узнал оригиналы увиденных мною портретов — Баженюка, Игнатьева и Михайлюка. Они крайне удивились, когда я обратился к ним по имени, и то, что я был осведомлен о них заранее, немало способ­ствовало ускорению нашего знакомства.

Минут через десять мы были уже лучшими друзьями на свете и они подбрасывали нас на руках, словно детей.

Каждый танцевал как умел: кабардинские охотники исполняли черкесский и лезгинский танцы; Калино, один из лучших и, главное, неутомимейших танцоров, каких я когда-либо знавал, отвечал им трепаком. Еще немного, и я тоже вспомнил бы дни своей молодости и, затянув кавказцев в канкан, показал бы им образчик нашего народного танца.

В десять часов вечеринка закончилась; мы попроща­лись с подполковником, назначившим наш отъезд на следующий день, на одиннадцать часов утра, ибо ему нужно было время, чтобы предупредить одного татар­ского князя о том, что по пути мы заедем к нему пообе­дать; затем мы попрощались с молодыми офицерами, среди которых выделялись трое или четверо в солдатских шинелях, причем те, кто носил эти шинели — я чуть было не написал по ошибке «кто имел эти шинели»: сол­дат не владеет ничем, даже своей шинелью, — показа­лись нам такими же веселыми и свободными в обраще­нии со своими начальниками, как и все прочие.

Это были молодые офицеры, за политические престу­пления разжалованные в солдаты. В глазах своих товари­щей они совершенно ничего не теряют вследствие этого разжалования и, благодаря людской сердечности, кото­рая должна была бы восхищать русское правительство, но с которой, я полагаю, оно всего лишь мирится, имеют на Кавказе то общественное положение, какого их лишили в Москве и Санкт-Петербурге.

Уходя, мы попросили у подполковника разрешения взять с собой Баженюка, Игнатьева и Михайлюка, что и было нам позволено, но при условии, что к полуночи они будут свободны.

Дело в том, что на это время был назначен секрет.

Так называют ночной поход против похитителей муж­чин, женщин и детей.

Мы пообещали трем нашим кабардинцам вернуть им свободу в любую минуту, когда им это будет угодно. Они вполголоса обменялись несколькими словами со своими товарищами, и мы вернулись в свою квартиру, где, как нам было известно, нас ожидала хозяйка, как исполни­тельница получавшая от танца столько же удовольствия, сколько она доставляла его нам как зрителям.

XIV СЕКРЕТ

Среди трех кабардинцев, которых мы привели с собой, один оказался не только замечательным танцором, но еще и отличным музыкантом. Это был Игнатьев.

Толстый, коренастый и, при всей своей приземисто­сти, сложенный как Геркулес, он в своей огромной, как его плечи, папахе, кудрявая шерсть которой доходила ему до носа, и со своей рыжей бородой, которая дохо­дила ему до пояса, являл собой одну из самых забавных и в то же время одну из самых устрашающих личностей, каких мне когда-либо доводилось видеть.

Своими короткими и сильными руками он играл на скрипке, причем особенность его игры заключалась в том, что скрипка была у него в правой руке, а смычок — в левой.