Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1

— Прекрасно! Ну а возвращаясь к этим портретам?

— Это портреты трех из них: Баженюка, Игнатьева и Михайлюка.

— Я полагаю, вы выбрали самых красивых?

— Нет, уверяю вас, я взял их наугад.

— А можно нам увидеть их?

— Мне кажется, подполковник намерен устроить сегодня вечером небольшой праздник в вашу честь, кото­рый пройдет в нашем клубе, хотя это просто-напросто лавка бакалейщика. Ну а поскольку ни один стоящий праздник не проходит без охотников, вы их там и уви­дите.

— Но, стало быть, в эту ночь они не смогут совершить свою экспедицию?

— О! Они все равно совершат ее, чуть попозже, только и всего.

В эту минуту в голову мне пришла мысль, которая меня больше не оставляла: ближайшей ночью отпра­виться вместе с охотниками в экспедицию.

По-видимому, такая же мысль пришла в голову и Муане: мы переглянулись и рассмеялись.

Впрочем, ни он, ни я не обмолвились об этом ни еди­ным словом.

В эту минуту пробило пять часов.

— А как же подполковник? — произнес я.

— И все же мне очень хотелось бы снять копию с ваших рисунков, — сказал Муане, обращаясь к г-ну Граббе.

— В котором часу вы завтра уезжаете? — спросил капи­тан.

— Нас ничто не торопит, — живо откликнулся я. — Нам предстоит проделать отсюда до Чир-Юрта всего лишь тридцать или тридцать пять верст.

— Что ж, — сказал капитан Граббе, — вы увидите наших удальцов сегодня вечером и укажете тех из них, кто вам понравился, а я пришлю их к вам завтра утром. Уверен, что вам не приходилось иметь дело с более тер­пеливыми моделями: эти молодцы будут позировать вам целый час и при этом ни разу не моргнут.

Успокоенный таким обещанием, Муане без всяких возражений отправился в гости к подполковнику.

На протяжении всего обеда разговор шел о местных нравах, обычаях и легендах. Подполковник Коньяр, француз по происхождению, на что указывает его фами­лия, — человек тонкого ума, очень наблюдательный и говорящий по-французски так, будто он всю свою жизнь прожил в Париже.

Так что обед прошел столь же быстро, как проходили те знаменитые обеды Скаррона, на которых умение его жены вести разговор служило тому, чтобы заставить забыть об отсутствующем жарком.

К восьми часам нам следовало явиться в клуб офице­ров Кабардинского полка. Обед закончился в двадцать минут седьмого. Мы попросили у подполковника разре­шения исполнить обещание, данное нами нашей хозяйке, и провести с ней час, который она, со своей стороны, обещала использовать для того, чтобы познакомить нас с черкесским и лезгинским танцами.

Получив разрешение, мы тотчас вернулись к себе. Трое сотрапезников уже приступили к десерту.

Прекрасная Лейла была в праздничном наряде: на голове у нее красовалась маленькая шитая золотом шапочка с длинной газовой вуалью, ниспадающей до бедер; на плечах ее было длинное платье черного атласа, обшитое золотым сутажом; поверх этого платья, широ­кие рукава которого значительно превосходили длиной руки, она надела небольшую шелковую тунику бело­розового цвета, облегающую плечи, облегающую стан и облегающую, а скорее, обрисовывающую бедра и ниспа­дающую до самых колен.

Талию подчеркивал серебряный пояс, на котором висел небольшой кривой кинжал из инкрустированной золотом слоновой кости; его ножны служили одновре­менно футляром для чрезвычайно изящного маленького ножа. Весь этот наряд, скорее, я полагаю, грузинский, чем черкесский, завершался остроконечными расшитыми золотом бархатными туфельками, лишь изредка выгля­дывавшими из-под длинных складок черного атласного платья, чтобы показать очаровательную ножку.

Говорят, что черкесы — самый красивый народ на свете.

Возможно, это справедливо в отношении мужчин, однако спорно в отношении женщин.

По моему мнению, грузин все же может поспорить с черкесом в красоте.

У меня навсегда осталось в памяти впечатление, кото­рое посреди татарско-ногайских степей произвел на меня облик первого встреченного нами грузина.

В течение трех, а то и четырех недель мы путешество­вали среди калмыков и монголов, вид которых являл нашему взору два бесспорно самых ярко выраженных типа человеческого безобразия, каким оно представля­ется нам, жителям Запада: желтый цвет лица, лосняща­яся кожа, узкие глаза, приплюснутый или почти отсут­ствующий нос, клочковатая борода, нечесанные волосы, вошедшая в поговорку неопрятность — вот все, что с утра до вечера радовало наш взор.

Но вдруг, приехав на какую-то почтовую станцию, мы увидели человека лет двадцати пяти—тридцати, который стоял на крыльце, изящно прислонившись к дверному косяку; на голове у него была шапка, похожая на персид­скую, но не такая высокая; его матовое лицо обрамляли прекрасные блестящие волосы, мягкие как шелк, и чер­ная борода с красноватым отливом; его брови казались нарисованными кистью, а черные блестящие глаза с выражением отстраненности затенялись бархат­ными ресницами; нос его, казалось, послужил моделью для носа Аполлона Пифийского; алые как коралл губы, видневшиеся сквозь черную бороду, оттеняли перламу­тровые зубы. И при всем том этот греческий бог, сошед­ший на землю, этот Диоскур, забывший взойти на Олимп, был в изорванной чохе и обратившемся в лохмотья беш­мете, а его голые ноги выглядывали из-под широких штанов лезгинского сукна.

Муане и я невольно воскликнули от восхищения, настолько ценится красота у цивилизованных народов, настолько бесполезно ее оспаривать, настолько невоз­можно не распознать ее, в чьих бы чертах она ни про­являлась — мужчины или женщины!

Я поинтересовался у молодого человека, к какой народности он принадлежит, и услышал в ответ, что он грузин.

Так вот, на мой взгляд, единственное преимущество, каким в отношении красоты черкес обладает перед гру­зином, заключается в том, что всегда будет в выгодную сторону отличать горца от городского жителя, то есть в живописности, дополняющей совершенство внешнего облика.

Черкес со своим соколом на руке, с буркой на плечах, с башлыком на голове, с кинжалом за поясом, с шашкой на боку, с ружьем за плечом — это возродившееся Сред­невековье, это пятнадцатое столетие, явившееся в сере­дину девятнадцатого.

Грузин в своем красивом наряде, сплошь из шелка и бархата, — это цивилизация семнадцатого столетия, это Венеция, Сицилия, Греция, это то, что вы видели наяву.

Черкес — это то, что вы видите в грезах.

Что же касается черкешенок, то, возможно, слава об их красоте, чересчур превозносимой, вредит им, осо­бенно при первой встрече с ними. Правда, те черкесы, каких мы видели, не были горными, и вполне вероятно, что изначальная красота их женщин оскудела, когда они сошли на равнину. Впрочем, чтобы составить себе поня­тие о красоте черкесских женщин, оценить ее и выска­зать о ней суждение, надо иметь возможность изучить ее так, как сделали это некоторые путешественники и как, видимо, сделал это Ян Стрейс, на кого, мне кажется, можно положиться тем более, что он принадлежит к народу, который не так уж легко воспламеняется.

Ян Стрейс, как это заметно по его имени, голландец.

Мы приведем здесь выдержку из того, что он говорит о черкешенках: порой менее затруднительно и, главное, менее стеснительно цитировать другого, чем писать самому.

«Все кавказские женщины, — говорит Ян Стрейс, — обладают приятностью и чем-то таким, что заставляет их любить. Они красивы и белотелы, и к этой белизне при­мешиваются такие прекрасные краски, будто лилии и розы соединились в нужном месте, чтобы сделать красоту еще совершеннее. Чело их высокое и гладкое, и без всяких ухищ­рений брови у них столь тонки, что похожи на загнутую шелковую нить. Глаза большие, кроткие и полные страсти; нос правильный, уста алые, рот маленький и улыбающийся, а подбородок такой, каким он и должен быть, чтобы довер­шить идеальный овал лица. Шея и грудь отличаются белиз­ной и полнотой, которая требуется знатокам совершенной красоты, а на плечи, пышные и белые как снег, падают длинные черные как смоль волосы, то распущенные, то заплетенные, но всегда красиво подчеркивающие округлый контур лица.