Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1

Эти пропавшие сапоги вызывали у бедной вдовы даже не сожаление, а угрызения совести.

В ту минуту, когда мы прибыли в станицу, могло пока­заться, что она опустела. Все жители станицы перемести­лись на другую ее сторону, противоположную той, откуда мы въехали.

И в самом деле, в это время там происходило чрезвы­чайно важное событие, в определенной степени сходное с тем, о котором мы только что рассказали, хотя излагать этот рассказ стоило бы не раньше, а позднее того, какой вы сейчас прочитаете.

Событием этим стало не что иное, как смертная казнь.

Червленский казак, женатый и имевший двух детей, был за два года до этого взят в плен чеченцами. Он остался жив благодаря мольбам красавицы-горянки, про­явившей к нему участие. Обретя свободу под свое чест­ное слово и под поручительство брата горянки, он влю­бился в свою освободительницу, платившую ему, со своей стороны, полной взаимностью. Однажды казак к своему великому огорчению узнал, что вследствие переговоров, начавшихся между горцами и русскими, он вместе со своими товарищами будет обменен; эта новость, пере­полнившая радостью других пленников, ввергла его в отчаяние. Тем не менее он возвратился в станицу и явился в супружеский дом, но, преследуемый воспоми­наниями о прекрасной возлюбленной, оставленной им в горах, не смог снова привыкнуть к жизни на равнине.

В один прекрасный день он покинул Червленную, вер­нулся в горы, сделался мусульманином, женился на своей красавице-чеченке и вскоре прославился смелостью своих набегов и жестокостью разбоев.

Однажды он принял перед своими новыми товари­щами обязательство сдать им Червленную, стойкую в обороне станицу, которую, как Перонну, никто никогда еще не захватывал.

И потому, пообещав им открыть ворота станицы, он проник внутрь ее ограды.

Но как только он там оказался, ему стало любопытно узнать, что происходит в его собственной семье; напра­вившись к своему дому, он перепрыгнул через стену и оказался у себя во дворе.

Там он подобрался к окну спальни жены, приник к нему и увидел, что она стоит на коленях и молится Богу.

Это зрелище произвело на него настолько сильное впечатление, что он тоже пал на колени и принялся молиться.

Закончив молитву, он ощутил невыносимые угрызения совести и вошел в дом.

Жена, молившая Господа о возвращении мужа, закри­чала от радости и благодарности, заметив его, и кинулась ему в объятия.

Он обнял ее, нежно прижал к груди и попросил пока­зать ему детей.

Дети были в соседней комнате; мать разбудила их и привела к отцу.

— А теперь, — сказал он, — оставь меня с ними и сту­пай за сотским.

Сотский — это начальник сотни.

Жена повиновалась и вернулась с сотским, прежде состоявшим в близкой дружбе с ее мужем.

Сотский пришел в сильное удивление, увидев своего бывшего друга, объявившего ему, что этой ночью на ста­ницу должно быть совершено нападение, и посоветова­вшего готовиться к обороне.

После чего, заявив, что Бог внушил ему раскаяние в совершенном им преступлении, казак сдался в плен.

Разбирательство было недолгим, подсудимый при­знался во всем и попросил предать его смерти.

Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Мы прибыли в Червленную как раз в день казни. Вот почему станица казалась опустевшей, вот почему все станичники собрались на другом ее конце, противоположном тому, откуда мы въехали.

Именно там должна была происходить казнь.

Часовой, поставленный у ворот и крайне раздосадо­ванный тем, что он не может оставить пост, сообщил нам все эти подробности и посоветовал поспешить, если мы хотим прибыть вовремя.

Казнь назначили на полдень, а было уже около чет­верти первого.

Однако казнь, видимо, еще не совершилась: ружей­ного залпа, по крайней мере, слышно не было.

Мы пустили наших лошадей рысью и пересекли всю станицу, защищенную обычными здесь укреплениями из заборов, решеток и палисадов, но, тем не менее, отли­чающуюся красотой облика, которой я не замечал в дру­гих казачьих селениях и, похоже, обнаружил в этом.

Наконец, мы добрались до места казни: происходить она должна была на лужайке, расположенной за преде­лами станицы и прилегающей к кладбищу.

Осужденный, человек лет тридцати—сорока, стоял на коленях возле свежевырытой ямы.

Руки у него были свободны, глаза не завязаны; из всего военного мундира на нем оставались лишь штаны.

Он был обнажен от плеч до пояса. Священник, нахо­дившийся возле него, слушал его исповедь. Когда мы подъехали, исповедь заканчивалась и священник гото­вился отпустить осужденному грехи.

В четырех шагах от них, наготове, с заряженными ружьями, стоял взвод из девяти солдат.

Мы остановились позади толпы, но, сидя в седлах, охватывали глазами всю сцену и, хотя и находясь дальше других, не упустили ни одной ее подробности.

Как только отпущение грехов было дано, атаман ста­ницы подошел к осужденному и сказал ему:

— Григорий Григорьевич, ты жил как вероотступник и разбойник, умри как христианин и храбрый человек, и Господь простит тебе отступление от веры, а твои бра­тья — измену.

Казак смиренно выслушал обращенные к нему слова, а затем поднял голову.

— Братья, — сказал он, поклонившись своим товари­щам, — я уже просил у Господа прощения, и Господь простил меня; теперь я прошу прощения у вас: простите же и вы меня в свой черед.

И, точно так же, как он опустился на колени, чтобы получить прощение у Бога, он снова опустился на колени, чтобы получить прощение у людей.

Вслед за тем началась сцена, исполненная необычай­ного величия и высшей простоты.

Все, кто имел основание пожаловаться на осужден­ного, поочередно подходили к нему.

Первым приблизился старик и промолвил:

— Григорий Григорьевич, ты убил моего единственного сына, опору моей старости, но Господь простил тебя, и я тоже тебя прощаю. Умри с миром.

И старик, подойдя к осужденному, обнял его.

После старика подошла молодая женщина и сказала:

— Ты убил моего мужа, Григорий Григорьевич, ты сде­лал меня вдовой и превратил моих детей в сирот, но, раз Господь простил тебя, должна простить и я. Умри с миром.

И, поклонившись ему, она удалилась.

Затем к осужденному приблизился какой-то казак и сказал:

— Ты убил моего брата, ты убил мою лошадь, ты сжег мой дом, но Господь простил тебя, и я тебя прощаю. Умри же с миром, Григорий Григорьевич.

Так подходили к нему один за другим все, кто мог упрекнуть его в злодеянии или кому он принес горе.

Потом к нему в свой черед приблизились жена и двое его детей и простились с ним. Один из детей, едва ли двух лет от роду, играл в камешки, перемешанные с зем­лей из ямы.

Наконец подошел судья и объявил:

— Григорий Григорьевич, пора!

Признаться, ничего другого из этой страшной сцены я уже не видел. Я из тех охотников, кто безжалостен к дичи, но не может видеть, как перерезают горло цыпленку.

Развернув лошадь, я вернулся в станицу.

Десять минут спустя послышался ружейный залп: Гри­гория Григорьевича не стало, и народ молча потянулся в станицу.

Одна из кучек людей двигалась медленнее и была плотнее, чем другие: она сопровождала тех, кого людское правосудие сделало вдовой и сиротами.

Хотя и мало расположенный в эту минуту к веселости, я, тем не менее, поинтересовался, где находится дом кра­савицы Евдокии Догадихи.

На меня посмотрели так, словно я с луны свалился.

Евдокия Догадиха умерла еще лет пять назад! Но, подобно тому как на одном из надгробий кладбища Пер- Лашез начертано: «Его неутешная вдова продолжает его торговое дело», к сказанному добавили: «Юная сестра Евдокии заменяет ее, и вполне успешно».

— А их почтенный отец? — спросил я.

— Он все еще жив, и с ним благословение Божье.

И мы отправились просить у Ивана Ивановича Догады, почтенного отца Евдокии и Груши, гостеприимства, которое было нам оказано на определенных условиях и напоминало то, какое получил Антенор в доме у грече­ского философа Антифона.