Путевые впечатления. Кавказ. Часть 1

— Какое?

— Он поедет с нами.

— Я и сам собирался сделать ему такое предложение.

— А упряжные лошади на завтрашний день? — спро­сил Муане, самый предусмотрительный из нас.

— До завтра наши ямщики еще подумают.

— Завтра они запросят у нас тридцать рублей.

— Возможно.

— И что же?

— Ничего не поделаешь, мы получим тогда лошадей даром.

— Это было бы весьма забавно!

— Вы можете заранее держать со мной пари.

— Едем в Червленную!

— Захватите с собой коробку с акварелью.

— А это зачем?

— Затем, что вам придется рисовать портрет.

-Чей?

— Красавицы Евдокии Догадихи.

— Откуда вы о ней знаете?

— Я немало слышал о ней еще в Париже.

— Тогда возьмем коробку с акварелью.

— Это не помешает нам взять с собой по двустволь­ному ружью и конвой из двенадцати казаков. Калино, друг мой, сходите и попросите для нас двенадцать каза­ков.

Через полчаса пять лошадей были оседланы и двена­дцать казаков приготовились сопровождать нас.

— Скажите, — обратился я к нашему поручику, — ведь кроме полковника, командующего постом, здесь есть и полковой командир, не так ли?

-Да.

— Как его зовут?

— Полковник Шатилов.

— Где он живет?

— В десяти шагах отсюда.

— Дорогой Калино, будьте добры, отнесите мою визит­ную карточку полковнику Шатилову и скажите его ден­щику, что по возвращении из Червленной я буду иметь честь нанести полковнику визит — либо сегодня вече­ром, либо, если вернусь слишком поздно, завтра утром.

Калино вышел и вскоре возвратился.

— Ну как, вы его видели, друг мой?

— Нет, полковник еще в постели. Вчера он сопрово­ждал жену на свадебный пир, и они вернулись домой в три часа утра, однако его маленький сын, который на свадьбе не был, уже встал; услышав ваше имя, он произ­нес: «О, я знаю господина Дюма: это он написал ’’Монте- Кристо”».

— Прелестное дитя! Он произнес несколько слов, которые принесут нам завтра шестерку лошадей. Вам это понятно, Муане?

— Дай Бог! — ответил он.

— Бог даст, будьте спокойны. Вы ведь знаете мой девиз: «Deus dedit, Deus dabit»[17]. По коням!

Мы сели на лошадей. Должен сказать, что я чувство­вал себя весьма неудобно в казачьем седле, приподнятом на восемь дюймов над спиной лошади; правда, взамен этого на шесть дюймов короче были стремена.

Через полтора часа мы прибыли в Щедринскую кре­пость и сделали в ней остановку, чтобы дать передохнуть лошадям и переменить конвой.

Там мы еще раз встретились с нашим другом Тереком. Прекрасная казачка, которую он принес в дар старому Каспию и которую старый Каспий с такой благодарно­стью принял из его рук, несомненно была родом из Червленной.

Однако тут мне стало заметно, что я говорю с моими читателями почти непонятным языком, а это совсем не в моих привычках.

Поспешу поэтому выразиться яснее.

Вы ведь слышали о Лермонтове, дорогие читатели, не правда ли? После Пушкина это самый великий поэт Рос­сии. Сосланный на Кавказ за стихи, которые были напи­саны им на смерть Пушкина, убитого на дуэли, он и сам был убит там на дуэли.

Когда были напечатаны первые его стихотворения, петербургский комендант Мартынов вызвал его к себе.

— Меня уверяют, что вы сочиняете стихи? — произнес он строго, но в то же время с оттенком сомнения.

Лермонтов признался в преступлении.

— Сударь, — произнес комендант, — неприлично дво­рянину, гвардейскому офицеру, сочинять стихи. Для такого занятия есть люди, называемые авторами. Вы отправитесь на год на Кавказ.

Вместо одного года Лермонтов провел там пять или шесть лет.

За это время он написал много прекрасных стихотво­рений. Одно из них носит название «Дары Терека».

До Червленной нам предстояло ехать еще двадцать одну версту берегом Терека. Никакой звук не вторит поэ­тическому ритму лучше, чем рокот реки. Я прочту вам сейчас «Дары Терека», стремясь, насколько это возможно в переводе, сохранить в стихах поэта их своеобразный колорит:

Терек воет, дик и злобен, Меж утесистых громад, Буре плач его подобен, Слезы брызгами летят. Но, по степи разбегаясь, Он лукавый принял вид И, приветливо ласкаясь, Морю Каспию журчит:

«Расступись, о старец-море, Дай приют моей волне! Погулял я на просторе, Отдохнуть пора бы мне. Я родился у Казбека, Вскормлен грудью облаков, С чуждой властью человека Вечно спорить был готов. Я, сынам твоим в забаву,

Разорил родной Дарьял И валунов им, на славу, Стадо целое пригнал».

Но, склонясь на мягкий берег, Каспий стихнул, будто спит, И опять, ласкаясь, Терек Старцу на ухо журчит:

«Я привез тебе гостинец! То гостинец не простой: С поля битвы кабардинец, Кабардинец удалой.

Он в кольчуге драгоценной, В налокотниках стальных: Из Корана стих священный Писан золотом на них. Он угрюмо сдвинул брови, И усов его края Обагрила знойной крови Благородная струя;

Взор открытый, безответный, Полон старою враждой; По затылку чуб заветный Вьется черною космой».

Но, склонясь на мягкий берег, Каспий дремлет и молчит; И, волнуясь, буйный Терек Старцу снова говорит:

«Слушай, дядя: дар бесценный! Что другие все дары? Но его от всей вселенной Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами Труп казачки молодой, С темно-бледными плечами, С светло-русою косой. Грустен лик ее туманный, Взор так тихо, сладко спит, А на грудь из малой раны Струйка алая бежит. По красотке-молодице Не тоскует над рекой Лишь один во всей станице Казачина гребенской.

Оседлал он вороного И в горах, в ночном бою, На кинжал чеченца злого Сложит голову свою».

Замолчал поток сердитый. И над ним, как снег бела, Голова с косой размытой, Колыхался, всплыла.

И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза, И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный, — И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви.

Перевод был сделан мной накануне: я еще держал его целиком в памяти и ехал, повторяя эти стихи вполголоса, позволяя своей лошади бежать так, как ей было свой­ственно, и не отвлекаясь ни на дорогу, по которой мы следовали, ни на живописные пейзажи, ни на мой кон­вой, который, разделившись на три части, составлял авангард, арьергард и центр.

Как, помнится, я уже говорил, с нами было в общей сложности двенадцать человек: двое ехали впереди, двое — позади, а восемь — по обе стороны от меня.

Мелкая поросль высотой в три фута, посреди которой местами возвышались купы деревья какой-то другой раз­новидности, тянулась по обеим сторонам дороги: с пра­вой — докуда хватало глаз, а с левой — до Терека.

Моя лошадь, все время норовившая принять влево, подняла в пятнадцати шагах от дороги стаю куропаток.

Я невольно сорвал ружье с плеча и прицелился, но тотчас вспомнил, что оно заряжено пулями и потому стрелять из него бесполезно.

Куропатки опустились в пятидесяти шагах, среди колючего кустарника.

Искушение было слишком сильное: я заменил патроны с пулями двумя патронами с дробью № 6 и спешился.

— Подождите меня, — сказал Муане, в свою очередь слезая с лошади.

— А вы зарядили ружье дробью?

-Да.

— Тогда двинемся в пятидесяти шагах один от другого и обойдем стаю с двух сторон.

— Послушайте! — подал голос Калино.

— В чем дело? — спросил я, оборачиваясь к нему.

— Командир конвоя говорит, что вы поступаете не­осмотрительно.

— Да ведь куропатки всего лишь в пятидесяти шагах! Они не пугливы и пасутся прямо на земле. Впрочем, пусть пять или шесть казаков следуют за нами.

Четыре казака отделились от конвоя, в то время как авангарду был подан знак остановиться, а арьергарду — ускорить шаг и присоединиться к нам.

Мы двинулись в ту сторону, где опустились куропатки, то есть по направлению к Тереку.

Куропатки взлетели в двадцати шагах от меня.

Одна из них была ранена первым же моим выстрелом, но, увидев, что у нее всего лишь раздроблена нога, я выстрелил снова и на этот раз добил ее.