Страница 29 из 176
Все знают историю Финляндии и финляндцев, или, вернее, финнов; впрочем, историю этой страны, затерянной в туманах, которые придают ей неясные очертания, можно изложить в двух словах.
Финны, по-латыни "fe
Но когда я утверждаю, что страна получила название по их имени, я говорю прописную истину, а значит, ошибаюсь. В словах "fe
В самом деле, если вы взглянете на географическую карту, то Финляндия предстанет перед вами в виде огромной губки: дыры — это вода, а все остальное — это топи.
Скажем теперь о том, зачем эта губка понадобилась императорам России и какие испытания пришлось претерпеть Финляндии, территория которой столь незавидна на взгляд того, кто привык ступать по твердой земле, прежде чем эта страна стала тем, что она представляет собой в настоящее время.
В древности о Финляндии совершенно ничего не было известно. В XII, XI и X веках там обитали чудские племена, затерянные во мгле, которая только в XII веке, благодаря христианству, начинает мало-помалу рассеиваться. Триста лет спустя эта земля становится предметом раздора между шведами и русскими. По Выборгскому миру 1609 года и Столбовскому миру 1617 года она переходит к Карлу IX и Густаву Адольфу. Петр I, в соответствии с Ништадтским договором, получает обратно часть Карелии, а Елизавета, в соответствии с Абоским договором, — некоторые области Финляндии; наконец Александр, по Фридрихсгамскому мирному трактату, подписанному в 1809 году, присоединяет к России всю остальную Финляндию вместе с Восточной Ботнией.
Скажем попутно — потом, боюсь, мы забудем об этом упомянуть, — что на Торнио можно увидеть не только солнце в полночь с 23 на 24 июня, но и, причем в любое время года, обелиск, установленный в память об измерениях, которые произвел там в 1736–1737 годах наш соотечественник Мопертюи, имея целью определить форму Земли.
Кстати, этот обелиск несколько напоминает тот, который русские установили в Бородине на месте расположения Главного редута, чтобы прославить победу, одержанную там над нами.
Мы собираемся посетить это поле битвы, где остались лежать, уснув вечным сном, пятьдесят три тысячи воинов!
Прошу прощения, я чуть было не забыл еще об одном памятнике, нисколько не меньше связанном с историей, но, пожалуй, более своеобразном. Он, правда, находится не в Финляндии, а в Швеции.
В том месте, где по возвращении из финского похода высадился Густав III, оставивший о себе странную память, стокгольмские буржуа — а буржуа всюду одинаковы! — поставили его бронзовую статую. Скульптор, несомненно в предвидении того, что королю, которому посчастливилось стать героем одной из опер-балетов нашего собрата по перу Скриба, суждено умереть в бальной зале, изобразил его с согнутым коленом и приподнятой ногой, как если бы он вознамерился выполнить вторую фигуру кадрили.
Король демонстрирует своей столице только что завоеванную им корону.
Должно быть, в тот день, когда гасконец Бернадот торжественно вступил в Стокгольм как наследник Карла XIII, среди зрителей были те самые буржуа, которые содействовали установке памятника Густаву III, и теперь они кричали: "Да здравствует Карл Юхан!"
Памятник, во всяком случае, там был, но он определенно ничего не кричал. Поистине, лишь бронза не меняет своих убеждений, если, конечно, ее не отправят на переплавку.
Взгляните еще раз на карту Финляндии. Но теперь остановите взгляд не на суше, а на море, и вы увидите, что островов в нем такое же множество, как озер на суше; так что на всем протяжении от Аландских островов до Або невозможно понять: это вода среди земли или земля среди воды.
Все крестьяне этого архипелага — лодочники и рыбаки.
Сообщение между Швецией и Финляндией осуществляется и летом, и зимой через Грисслехамн и Або.
Вот на эту географическую точку я попрошу вас взглянуть особенно внимательно.
Пять месяцев в году, если только море не штормит, переправа здесь достаточно регулярная; в течение пяти зимних месяцев все тоже идет как нельзя лучше, благодаря ледовому покрову; но осенью, когда лед еще тонкий, и весной, когда он уже тает, дело осложняется.
Когда море свободно ото льда, переправу осуществляют на лодках, а когда оно замерзает — на санях.
Когда же на море начинается ледоход, приходится действовать по обстоятельствам.
В это время пользуются похожими на пирогу лодками, снабженными полозьями, на которых скользят по льдинам один, два или три километра, пока не доходят до чистой воды: после того, как это расстояние преодолено с помощью багров, сани-пирога вновь превращается в пирогу-сани и дальше идет под парусом или на веслах. Порой на полпути поднимается ветер, и тогда лодку несет среди льдин, которые каждую минуту могут раздавить ее. Порой с неба спускается густой туман, он расстилается на волнах, окутывает лодку и, скрывая опасности, окружает ее ими со всех сторон. Любые другие моряки, кроме финнов, чувствующих себя на воде, как тюлени, неминуемо погибли бы, заблудившись в таком тумане. Но отважные финские лодочники ориентируются в море и умеют распознавать любые опасности, которые им угрожают. Каждая мелочь, самая ничтожная, имеет для финских моряков значение. То, как начинается рассвет и как наступает ночь, облако, птица, порыв ветра подсказывают кормчему, чего ему следует опасаться и на что он может надеяться. В зависимости от этого он или лавирует среди рифов, или сражается с льдинами, или возвращается к берегу. Летом письма доходят из Стокгольма в Або за три дня, зимой — как получится. О людях, севших на почтовое судно, иногда целую неделю нет вестей, и всю эту неделю их жизнь висит на волоске. Что поделаешь! Такая уж тяжелая доля выпала жителям этого края.
Этим опасным ремеслом человек едва может заработать в день даже десять копеек, то есть чуть меньше восьми су. Но предложите этим славным финнам поселиться в каком-нибудь другом месте на земле, где сияет солнце и зреют лимоны, как говорится в песне Гёте, и они откажутся: настолько родная земля удерживает нас своими нежными узами, настолько родина, какой бы жестокой мачехой она с нами ни была, остается для нас дорогой матерью!
Понятно, что подобные люди, живущие на такой земле, какую мы только что описали, и той жизнью, какую мы обрисовали, должны иметь свою мифологию и свою поэзию.
У них есть даже две поэзии: одна — примитивная, исконная, коренная, если можно так выразиться; живая и естественная, она бьет ключом из глубины скал, парит над гладью озер и носится в воздухе, проистекая из обычаев и верований.
Другая поэзия — чужая, заимствованная у тех, кто покорил эту страну, навязанная цивилизацией; это украшение, которое принесли с собой завоеватели; это колдовство, доступное лишь тем, кто образован; это классический литературный язык людей просвещенных; короче, это шведская поэзия.
В ней нет ничего своеобразного, ничего особенного, и она развивается так, как и любая другая академическая школа европейской поэзии.