Страница 30 из 176
Попытаемся вначале дать представление о примитивной поэзии. Более всего для этого подходит первая руна, которая для финнов значит почти то же самое, что для нас — первая глава книги Бытие.
У нас нет сомнений в том, что читатель и без всяких просьб с нашей стороны примет во внимание, какие трудности нам пришлось преодолевать, переводя эту руну, особенно когда мы скажем ему, что наш перевод выполнен с абсолютнейшей точностью.
ПЕРВАЯ РУНА
Так, слыхал я, песни пели, складывали так сказанья: по одной приходят ночи, дни по одному светают — так один родился Вяйно, так певец явился вечный.
Каве, Похьелы владыка, вековечный Вяйнямёйнен, в чреве матери ютился, тридцать лет там находился, столько же и зим, и весен.
Жизнь наскучила такая, надоела, утомила, что луны совсем не видит, солнца вовсе не встречает,
Говорит слова такие, речь такую произносит:
"Солнце, месяц, помогите, посоветуй, Семизвездье, как открыть мне эти двери, незнакомые ворота, как из гнездышка мне выйти, из моей избушки тесной, выпусти смотреть на месяц, солнцем в небе любоваться, Семизвездьем восхищаться, наблюдать на небе звезды.
Коль луна не отпустила, солнце не освободило, — сам он распахнул калитку цепким пальцем безымянным, красные толкнул ворота крепким пальцем левой ножки; на локтях скользнул к порожку, из сеней — на четвереньках, встал на твердь двумя ногами. Встал, чтоб солнцем восхищаться, чтоб луною любоваться, Семизвездьем восторгаться, восхищаться белым светом.
Ночью Вяйно в мир явился, днем уже возился в кузне, целый день ковал проворно, молотом стучал упорно, сделал из соломы лошадь, круп — из стебельков гороха.
Вот поглаживает спину, хлопает по гладкой шкуре: "Славно на лошадке этой возлежать на шкуре лисьей!"
Сел на лошадь Вяйнямёйнен, обхватил бока ногами, потрусил, поехал шумно, отмеряя путь неспешно на соломенной лошадке, на гороховом пегасе.
Ехал Вяйнолы полями, пажитями Калевалы.
Конь бежал, вела дорога, дом все дальше, путь короче.
На морской простор приехал, на открытое пространство.
Не увлажнены копыта, не намочен конский волос.
Лаппалайнен кривоглазый злобу давнюю лелеял, гнев вынашивал давнишний на седого старца Вяйно.
Огненный он лук готовил, выгиб мастерил красивый, выгиб сделал из железа, верх его отлил из меди, золотом весь лук отделал, серебром облагородил.
Вот уже дуга готова, вот сработан лук прекрасный, сделан самострел красивый, выгиб стоящий, отменный, конь красуется на ложе, на прикладе — жеребенок, возлежит на сгибе дева, у курка зайчишка скачет.
Целый ворох стрел наделал, кучу настрогал трехперых. Только стержень дострогает, парни стрелку оперяют перьями касаток малых, воробьиными летками.
Чем же стрелы закаляют, Закаляют, укрепляют?
Черным ядом змей ползучих, едкою слюной гадюки.
Нить для лука взял откуда, тетиву для самострела?
Нить для лука взял оттуда, тетиву для самострела: мерин Хийси дал свой волос, жеребенок Лемпо — шерстку,
Оперил летками стрелы, быстро стержни приготовил; вот идет он, вот шагает, пробирается, крадется, наготове лук под мышкой, за спиной колчан набитый, к огненному водопаду, к завертям реки священной, ждал под вечер, ждал под утро, ждал однажды даже в полдень, не появится ли Вяйно, не придет ли муж с низовья.
Вот однажды днем прекрасным, как-то утром спозаранок, к северу он взгляд свой бросил, посмотрел затем под солнце, Вяйно старого увидел на морском просторе синем.
Лук свой огненный хватает, самострел свой самый лучший.
Лук каленый напрягает, тянет он струну зацепом, тетиву к курку подводит, заступив ногою стремя.
Из колчана стержень вынул, перышко — из киси лисьей, взял стрелу из самых быстрых, выбрал самый лучший стержень.
Тетиву напряг на луке, повернул дугу руками в сторону водоворота, огненного водопада Вяйнямёйнену на гибель, на смерть мужу Сувантолы.
Запрещали мать с женою, каве две не разрешали, девы три не позволяли убивать стрелою Вяйно:
"Не стреляй ты в старца Вяйно!
Он ведь мне родной племянник!"
Выстрелил, не внял запрету, сам сказал слова такие:
"Коль рука нацелит выше, пусть стрела летит пониже, коль рука нацелит ниже, пусть стрела летит повыше".
Первую стрелу отправил, выше чума полетела, в небеса над головою, чуть не раскололось небо, радуга не разломалась.
Запустил стрелу вторую, ниже чума полетела, в землю-мать стрела вонзилась, чуть весь мир не рухнул в Ману, холм песчаный чуть не треснул.
Третью он стрелу отправил, угодил стрелою третьей лосю синему в лопатку, он сразил под Вяйно лося, глубоко в плечо вонзилась через левую подмышку.
Тут уж старый Вяйнямёйнен в воду бухнулся руками, пальцами уткнулся в волны, рухнул в пенистую бездну со спины лошадки синей, с крупа из стеблей гороха,
Лаппалайнен кривоглазый сам сказал слова такие:
"Вот теперь-то, старый Вяйно, ты ходить уже не сможешь никогда на этом свете никогда в подлунном мире Вяйнолы своей полями, пажитями Калевалы!"
Вековечный Вяйнямёйнен шесть годов по морю плавал, семь печальных лет качался, колыхался целых восемь на просторах ясных моря, на морском открытом плесе, впереди одни лишь волны, сзади небо голубое.
Муж плывет, считает гребни, пересчитывает волны; голову лишь чуть поднимет, острова встают в том месте; чуть протягивает руку, тотчас мысы возникают; дна касается ногою, там уж есть для рыбы ямы; там, где мысы ближе к мысам, там уже готовы тони; где случится остановка, вырастают луды в море, рифы грозные родятся, там суда морские гибнут, погибает люд торговый.
Тут летит орлица Турьи, птица из далекой Лаппи, все летает, все кружится, на восток летит, на запад,
движется на юг, на север, ищет на просторах Похьи, ищет землю для гнездовья, смотрит место для жилища.
Тут уж старый Вяйнямёйнен поднял из воды колено бугорочком травянистым, кочкой небольшой дернистой.
Тут орлица Турьялайнен для гнезда нашла местечко, увидала в море кочку, на волне бугор синевший, полетала, покружилась, на колено опустилась, из травы свила жилище, смастерила из верхушек.
Шесть снесла яиц орлица, шесть из золота яичек, а седьмое — из железа.
Стала греть их, стала парить, нагревать колено Вяйно.
Тут уж старый Вяйнямёйнен чувствует: горит колено, жилы все горят от жара.
Шевельнул коленом Вяйно, тяжело ногою двинул, яйца покатились в воду, стукнулись о рифы в море, раздробились, раскрошились, улетела ввысь орлица.
Тут уж старый Вяйнямёйнен говорит слова такие:
"Что в яйце являлось низом, матерью-землей пусть будет!
Что в яйце являлось верхом, станет верхним сводом неба!
Что белком в яйце являлось, пусть сияет в небе солнцем!
Что желтком в яйце являлось, пусть луной сверкает в небе!
Крошки прочие яичка звездами пусть будут в небе!"[5]
Эта руна, темная по смыслу и величественная, как вообще вся примитивная поэзия, является лишь вступлением к огромной эпической поэме, состоящей из тридцати двух рун, герой которых — старый, а вернее, вековечный Вяйнямёйнен. Из текста видно, что слово "вековечный" — лишь уважительный эпитет, ведь поэт называет так героя даже не в день его появления на свет, а когда он еще находится во чреве матери.
Поэма, автор или авторы которой неизвестны и которая вполне могла быть создана целым рядом сказителей, начинается, как мы видели, с картины сотворения мира — хотя и возникает вопрос, мог ли кривоглазый Лапполайнен существовать до того, как мир был сотворен, — а кончается рождением младенца и крещением его: языческое повествование имеет христианское завершение.