Страница 28 из 176
Итак, маэстро сел рядом с Хьюмом, который, приподнявшись на подушке и устремив взгляд на перегородку, произнес тихо, но в то же время внушительно:
"Если вы в самом деле мои верные духи и вы вернулись ко мне, то постучите три раза с равными промежутками".
Духи постучали три раза с равными промежутками, а затем послышался четвертый удар, который, прозвучав отдельно, казался поставленным в конце фразы, но не как вопросительный знак, а как знак, приглашающий к вопросам.
Хьюму, который понимает язык духов так же, как г-н Жюльен — китайский, не было нужды доискиваться, что хотели сказать духи этим четвертым ударом.
"Вы пришли ко мне или к моему товарищу?" — спросил Хьюм.
Духи ответили, что они пришли к Миллелотти.
"Как, ко мне?! — вскричал маэстро и, отгоняя духов, замахал руками, как если бы ему надо было отогнать мух. — Ко мне? Какого черта им от меня надо, вашим духам?"
"Не поминайте черта, Миллелотти! Мои духи — добрые римские католики, и подобное восклицание им крайне неприятно".
"Скажите, Хьюм, — произнес маэстро, — а не могли бы вы отослать ваших духов?"
"Я не обладаю такой властью над ними. Они являются по собственной прихоти и уходят, когда хотят. К тому же вы слышали, что они пришли не ко мне, а к вам".
"Но я же их не звал! — воскликнул Миллелотти. — У меня нет с ними никаких дел, и я не спирит. Пусть катятся к черту и оставят меня в покое!"
Маэстро еще не закончил этой опрометчивой фразы, как не только стена, но и стулья, столы и кресла зазвенели под ударами духов; даже тазы заплясали на умывальных столиках вместе с кувшинами.
"Хьюм! — вскричал маэстро. — Хьюм, что это все значит?"
"Я же просил вас не поминать черта в присутствии духов, — спокойно произнес Хьюм, — вы же видите, что это выводит их из себя".
И в самом деле, духи постучали после этого раз сто.
Но, протянув руку к небольшому молитвеннику, на обложке которого был изображен крест, Хьюм сказал:
"Если вы пришли от имени Господа Бога, успокойтесь и отвечайте на мои вопросы".
Духи затихли.
"Вы только что сказали, — продолжал Хьюм, — что пришли не ко мне, а к Миллелотти".
"Да", — ответили духи.
Миллелотти задрожал всем телом.
"Миллелотти, — промолвил Хьюм, — есть ли среди ваших умерших родственников или друзей человек, который вас особенно любил или которого вы особенно любили?"
"Да, — ответил маэстро, — это моя тетушка".
"Обратитесь к духам и спросите их, нет ли здесь души вашей тетушки?"
"Здесь ли душа моей тетушки?" — дрожащим голосом спросил маэстро.
"Да", — ответили духи.
Миллелотти затрясся еще сильнее.
"Обратитесь с вопросом к душе вашей тетушки", — предложил ему Хьюм.
"С каким?"
"Я не могу вам подсказывать. Спросите ее о чем-нибудь, что лишь она одна может знать".
Миллелотти поколебался, а потом спросил:
"Как давно умерло тело, которому ты принадлежала?"
"Выражайтесь яснее".
"Не понимаю".
"Спросите, сколько с тех пор прошло дней, месяцев, лет".
"Сколько месяцев прошло с тех пор, как умерла моя тетушка?" — спросил Миллелотти.
Духи постучали девять раз.
Маэстро чуть было не упал в обморок: ровно девять месяцев тому назад, день в день, он похоронил свою бедную тетушку.
"Какие у вас пожелания по поводу того, в какую мебель следует вселиться душе вашей тетушки?" — спросил Хьюм.
Миллелотти посмотрел вокруг себя и выбрал стоявший в углу массивный круглый столик с мраморным верхом и с трехлапой ножкой.
"В этот столик", — сказал он.
Столик шевельнулся.
"Я видел, как он сдвинулся!" — вскричал Миллелотти.
"Без сомнения, туда только что вселилась душа, — сказал Хьюм. — Спросите его об этом".
Столик, к которому обратился с вопросом маэстро, трижды приподнял одну из своих лап и в знак утвердительного ответа трижды постучал ею в пол.
Бедный Миллелотти был ни жив ни мертв.
"Чего вы так боитесь? — спросил Хьюм. — Если, как вы утверждаете, ваша тетушка вас любила, то ее душа не может желать вам зла".
"Без сомнения, — промолвил маэстро, — тетушка меня любила, по крайней мере я так думаю".
"Сильно ли вы любили своего племянника?" — спросил Хьюм у столика.
Столик вновь трижды приподнял одну из своих лап и вновь трижды постучал.
Миллелотти потерял дар речи.
Хьюм продолжал за него разговор:
"Если вы любили своего племянника так, как вы говорите, дайте ему какое-нибудь доказательство вашей любви".
Столик заскользил, словно по желобу, в сторону Миллелотти, а тот, увидев что столик пришел в движение, закричал и вскочил на ноги.
Но столик сдвинулся с места не для того, чтобы просто двигаться, а для того, чтобы поцеловать маэстро.
И потому он вдруг приподнялся над полом до уровня лица Миллелотти и кромкой своего мраморного верха, словно губами, заледеневшими в могильном холоде, коснулся губ молодого человека.
Миллелотти упал навзничь на кровать Хьюма: он был в обмороке.
Кто перенес его в другую комнату? Духи? Или Хьюм? Бесспорно одно — он очнулся в своей постели, лоб его был покрыт испариной, а волосы стояли дыбом от ужаса.
К счастью, духи ушли: еще одного такого испытания маэстро не вынес бы.
Он подумал было, что все это ему привиделось во сне, и позвал Хьюма, но Хьюм подтвердил то, что запечатлелось в памяти Миллелотти. Да, все это происходило в действительности: душа тетушки в самом деле покинула могилу и нарочно явилась из Рима, чтобы поцеловать племянника.
И вот тогда, поднявшись с постели и поинтересовавшись, вернулся ли я, он прибежал ко мне, весь бледный и еще дрожащий при воспоминании о ночной сцене.
Мы с Муане бросились к Хьюму: значит, духи вернулись; значит, Хьюм вновь обрел свою силу; значит, мы будем путешествовать в фантастическом мире, в котором Миллелотти странствовал всю ночь.
Но ничуть не бывало!
Хьюм вновь потерял свою силу: духи вернулись, но не к нему, а к маэстро, и все, что нам удалось увидеть, — это знаменитый столик, покинувший свой угол и все еще стоявший у кровати, то есть на том месте, где, поднявшись над полом, он подарил мраморный поцелуй бедному Миллелотти.
Что во всем этом было правдой? Оба казались вполне искренними: Хьюм — в своем спокойствии, Миллелотти — в своем волнении.
Нам пришлось удовольствоваться рассказом Миллелотти и подтверждающим этот рассказ зрелищем столика, а также обещанием, что если духи вернутся, то мы будем тотчас оповещены об их присутствии.
Это обещание — не Бог весть что, но, как говорится, и на том спасибо.
XLIV. ФИНЛЯНДИЯ
Скоро уже полтора месяца, как мы находимся в Санкт-Петербурге; нещадно злоупотребив царским гостеприимством графа Кушелева и увидев в городе Петра почти все, что там следует увидеть, я решил совершить поездку по Финляндии.
Однако Финляндия огромна. Ее площадь составляет две трети площади Франции, и из трехсот пятидесяти тысяч населения, разбросанного по этой территории, на квадратное льё приходится в среднем всего шестьдесят пять жителей.
Разумеется, гонимый из Санкт-Петербурга страшной русской зимой, которая всегда имеет начало и никогда не имеет конца, и опасаясь быть застигнутым ею во льдах Волги, я рассчитывал посетить лишь часть Финляндии.
Но куда отправиться: в Або, прежнюю столицу Финляндии; в Гельсингфорс — ее новую столицу; в Торнио, город, считавшийся самым близким к полюсу, пока не стало известно, что Кола, в Архангельской губернии, на три градуса севернее и находится на широте почти 69°?
Но об Або и Гельсингфорсе я знал со слов моего друга Мармье, а о Торнио кое-что слышал от знакомого англичанина, во второй раз направлявшегося туда, чтобы увидеть солнце в полночь; к тому же, хотя и обладая способностью смотреть на все окружающее иначе, чем другие, я, когда путешествую, все же предпочитаю видеть то, что никто прежде не видел, — в этом состоит еще один залог своеобразия. И потому я решил отправиться к Ладожскому озеру, посетив Шлиссельбург, Коневец, Валаам и Сердоболь.