Страница 35 из 155
Карета, загруженная всеми нашими дорожными сундуками, стоит перед нами. Жиро затягивает последним оборотом веревки корзину с провизией, которой отдан весь империал. Маке и Буланже привязывают ружья внутри кареты. Дебароль предпочитает оставить оружие при себе и, с карабином за плечом, гордо стоит впереди мулов. Дон Риего и Ашар курят. Александр купил роскошные гранаты и ищет емкость, куда бы их положить, поскольку карета не в состоянии вместить что бы то ни было, кроме шести пассажиров. Сагал держит двух оседланных мулов.
Англичанин ждет, когда я кончу свое объяснение с майоралом, чтобы попрощаться со мной. Вы меня спросите, сударыня, что это за англичанин? Это джентльмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, красивой наружности, элегантный, отличающийся всей той изысканной вежливостью, которая присуща англичанам. Он приехал в Испанию, как они всюду путешествуют, в собственной почтовой карете, но вынужден был оставить ее в Мадриде, поскольку по дороге в Толедо нет никаких почтовых станций, вследствие чего я и встретился с ним в дилижансе.
Мой англичанин, сударыня, рассчитывал и еще кое на что, а именно — на съедобные обеды, но он ошибся. Как все люди с тонким душевным устройством, он гурман, поэтому со времени своего приезда в Испанию он не ел ничего вплоть до нашего первого совместного завтрака, когда ему довелось отведать один из тех салатов с сырыми яйцами и лимоном, о которых я Вам уже рассказывал.
Тотчас после этого, сударыня, жизнь вернулась к нему и он ухватился за меня, как потерпевший кораблекрушение — за доску, плывущую по безбрежному океану. В Толедо он завтракал со мной, обедал со мной, а сейчас безмерно сожалеет лишь о том, что в нашей карете нет места для седьмого человека или что нет третьего мула, чтобы можно было провести со мной еще один день. В результате он осведомился о моем маршруте, обещая, что будет следовать за мной всюду, и на случай, если какая-нибудь роковая случайность помешает нам встретиться в Испании или в Алжире, оставил мне свой адрес в Лондоне и в Восточной Индии.
Когда все было устроено, когда Жиро надежно укрепил корзину на империале; Маке и Буланже привязали оружие; Александр положил гранаты в платок, прицепленный за четыре конца к потолку кареты; дон Риего и Ашар докурили свои сигареты; я, получив от англичанина все распоряжения, необходимые для того, чтобы наша встреча когда-нибудь состоялась, будь то в Испании, в Алжире, в Лондоне или в Восточной Индии, влез в карету, а пять моих спутников набились туда вместе со мной — Жиро оседлал Атаманшу, Ашар — Карбонару (так звали мулов), и мы тронулись в путь.
И вот тогда, при свете дня, мы разглядели круто уходящую вниз дорогу, которую прежде видели лишь ночью: она спускалась вниз от Мирадеро к берегу Тахо, проходила по мосту Алькантара, а затем, словно лента пыли, вырисовывалась на рыжеватой равнине, следуя в четверти льё от реки и повторяя почти все ее извивы.
Все было живописно на выезде из города! Развалины старой мельницы, словно картинные руины, громоздились на берегу реки, со страшным ревом разбивавшей свои воды о камни русла. Прачки в ярких нарядах стирали белье под аркой моста. И, чтобы приветствовать нас на нашем пути, объединились две крайние редкости в Испании — деревья и ветер. В итоге нежный шорох листьев словно говорил нам слова прощания.
Какое-то время мы ехали вдоль длинной аллеи деревьев, которые питаются свежестью, исходящей от Тахо, но по мере удаления от реки становятся все более чахлыми и блеклыми, а затем и вовсе исчезают, уступив место равнине, где, за исключением линии, прочерченной Тахо, встречаются лишь невзрачные малорослые кустарники. Примерно через час пути на землю опустилась ночь, накрыв своим крылом бескрайние горизонты. Она была спокойной и ясной. Дожди, в последние два дня заливавшие Мадрид, кончились, и, казалось, навсегда.
Карета медленно катила по песчаной дороге. Жиро и Ашар делали все от них зависящее, чтобы заставить своих мулов обогнать нас, но их мулы, будучи верными товарищами, не желали разлучаться с новыми друзьями и, более приученные к упряжке, чем к седлу, шли, выстроившись в ряд, перед нашей каретой. Это была та самая известная Вам желто-зеленая берлина, сударыня!
Мы ехали так еще два часа; наступила полная темнота; темно-синее небо засветилось мерцающими звездами. Внезапно на горизонте звезды стали меркнуть, а вернее гаснуть, закрываемые каким-то темным силуэтом с неровной кромкой. По мере того как мы продвигались, этот силуэт светлел, но оставался по-прежнему непроницаемым для взора; наконец, мы поняли, что этот силуэт образуют дом с примыкающей к нему ригой. Крыши на риге уже не было; но, если бы ее поискать хорошенько, она непременно обнаружилась бы лежащей на земле. Сквозь окна риги, незастекленные и не имеющие ставней, виднелось небо, напоминавшее шитый золотом занавес. Издали рига показалась нам добрым предзнаменованием, поскольку мы могли обрести в ней пристанище, если и не слишком удобное, то, по крайней мере, просторное и никак нас не стесняющее. Но, когда мы осмотрели ее вблизи, наши надежды сменились страхами: ночевать в подобной лачуге не представлялось возможным, уж лучше было провести ночь под открытым небом: во всяком случае, при этом можно было не опасаться падения камней на голову и соседства крыс. Оставалось искать приют в доме.
Дом был явно мал для восьми путников. Правда, вид его дышал гостеприимством; сквозь отверстия в ставнях и дверные щели пробивались довольно яркие лучи света, а это говорило о том, что дом внутри так или иначе освещен. Обманчивые мечты нашептывали нам, что свет льется из кухни. По мере того, как мы приближались к дому, нас стало успокаивать не только то, что мы видели, но и то, что мы слышали. До нас доносились веселые звуки: энергичное пощелкивание кастаньет, металлическое гудение баскского бубна и переборы испанской гитары. В Вилья-Мехоре был праздник.
«Прекрасно! — обрадовался Александр. — Нас ждут не только кров и ужин, но еще и танцы! Дебароль, друг мой, спрыгните на землю, засвидетельствуйте мое почтение хозяйке дома и передайте ей на самом лучшем вашем испанском, что я приглашаю ее на первый танец». Мулы уже остановились; карета последовала их примеру, и мы подошли к дому.
Однако вблизи дом выглядел уже совсем не гостеприимным: двери были заперты, словно ворота крепости, а полное отсутствие живых существ у порога и вокруг придавало ему крайне странный вид: внутри него царили суматоха, веселье и шум, а снаружи было безлюдно, печально и тихо. Майоралу было велено постучать в дверь. Ответа не последовало. Александр поднял с земли камень и приготовился устроить продолжение остроумного начала пьесы «После полуночи».
«Стойте! — предупредил его Дебароль. — Я знаю испанские нравы. Вы можете пытаться вышибить дверь, но вам все равно не откроют, пока не кончится фанданго; испанец не станет себя утруждать, когда он танцует, курит или спит». Дебароль пользовался среди нас авторитетом Кал-хаса. Александр положил камень на землю, сел на него, и мы стали ждать.
Предсказания Дебароля были столь же верными, как у евангелистов. Едва смолкли кастаньеты и стихло гудение баскского бубна, дверь распахнулась. Она вела в коридор, в середине которого виднелись две стоявшие напротив друг друга двери. Одна, левая, шла в кухню, залитую светом трех-четырех ламп и отблесками пламени огромного камина. Другая дверь, правая, вела в темную, и сырую комнату, освещенную только ночником. Левая комната служила бальным залом, правая — помещением, где можно было передохнуть.
Человек, открывший нам входную дверь, не проявил к нам никакого интереса и тотчас же вернулся в бальный зал. Вновь защелкали кастаньеты, загудел баскский бубен, гитара зазвенела еще веселее, чем прежде. Танцы, прерванные на мгновение, возобновились с тем неистовым пылом, какой испанцы вкладывают в это занятие.
Мы вошли, и наши восемь голов поднялись над головами зрителей, толпившихся в дверях.
Во Франции при таком неожиданном появлении новых лиц все обернулись бы посмотреть на них, и Вы первая, сударыня! В Вилья-Мехоре никто не шелохнулся. В этой кухне толпилось человек сорок — пятьдесят — как танцоров, так и зрителей. Двое-трое выделялись из этой толпы изяществом своей одежды и решительностью, читавшейся на их лицах. Эта решительность, эта твердость в чертах составляет главную красоту южных народов. Двое других стояли, опираясь на эскопеты, и, совершенно не собираясь позировать, замерли в позе, какую никогда не смог бы достигнуть ни один натурщик.