Из Парижа в Кадис

Второй бык, простояв какое-то время в нерешительности, в конце концов кинулся на Ромеро. Молния промелькнула и исчезла — шпага до самого эфеса вошла точно между лопаток. Бык повалился на колени, словно воздавая должное своему победителю. Через несколько минут арена, сотрясавшаяся от рукоплесканий, снова была пуста.

Появился третий бык. Ромеро остался на ристалище один. Из трех рехонеадоров одного унесли в бесчувственном состоянии, второй, согнувшись пополам и опираясь на руки служителей цирка, сам покинул арену, у третьего было вывихнуто колено. Как последний из Горациев, Ромеро один оставался невредимым. Третий бык был совершенно черным, без единого белого пятнышка. Словно получив приказ, он ринулся на альгвасилов.

Альгвасилы мгновенно рассыпались в стороны и через минуту снова собрались напротив балкона королевы. Бык остался стоять посреди арены, увидев перед собой этот заслон, казавшийся ему прочным.

Но позади заслона стоял тот, кто в двух последних сражениях выказал свою силу и сноровку, тот, кого, как всякую сильную личность, манила опасность и пьянили рукоплескания, — там стоял Ромеро.

Он понесся на быка во весь опор и на полном скаку вонзил ему копье в левый бок, а потом, схватив из рук служителя цирка второе копье и подъехав к быку с противоположной стороны, нанес ему удар в правый бок. Это было проделано с такой быстротой, что животное, едва ощутив боль от первого удара, почувствовало, как она стала еще сильнее от второго.

Лишь видя, как рукоплескал огромный цирк, как приветственно махали платками зрители, выкрикивая в едином приветственном возгласе имя Ромеро, можно составить себе представление о том, что должен был испытывать человек, вызвавший такую бурю восторга. Герой казался непобедимым, и даже не просто непобедимым, а неуязвимым.

Бык, из обеих ран которого потоком струилась кровь, с мычанием скреб копытом песок. Ромеро изящно раскланивался с публикой. Бык бросился на него. Не сдвинувшись с места, Ромеро надел на голову шляпу и стал ждать. Атака была яростной. Подцепив снизу лощадь, бык поднял ее на рогах вместе с всадником.

А теперь, сударыня, слушайте внимательно и, находясь на расстоянии четырехсот льё отсюда, рукоплещите — то, что я Вам расскажу, происходило на глазах ста тысяч человек. Будучи оторваным от земли, Ромеро со всего маху вонзил копье в левый бок быка. В ту же секунду бык, лошадь и всадник рухнули на землю общей грудой, содрогания которой не позволяли вначале ничего в ней различить.

Бык высвободился первым, но, вместо того чтобы предпринять новую атаку, попятился к барьеру. Лошадь, раненная не так сильно, как могло бы показаться, тоже поднялась. Вместе с ней поднялся и всадник: он даже удержался в седле! «Копье! — закричал Ромеро. — Новое копье!» Ему принесли копье, и он бросился на быка. Бык стал оседать — удар копья пробил ему сердце. Он был мертв.

Ромеро с поразительным презрением отбросил копье и крикнул: «Другого быка!» О сударыня, что за упоительное зрелище представляли собой эти сто тысяч человек, в один голос кричавших «Браво, Ромеро!».

В эту минуту королева подала знак и что-то сказала на ухо одному из своих офицеров. Это был запрет Ромеро продолжать сражение и обещание найти другое применение отваге бойца. В то же время она милостиво разрешила Ромеро подойти и поцеловать руку.

Ромеро нехотя спешился, все еще дрожа от напряжения. Его ноздри раздувались, глаза горели, губы были сжаты — было видно, что он возбужден до крайности. Если бы в эту минуту на арене появился тигр или лев, Ромеро безусловно справился бы с ними с той же ловкостью и, вероятно, с той же удачливостью, с какой он поразил этого быка.

Ромеро сожалел о прекращении борьбы, об окончании битвы, где наградой победителю был подобный шквал аплодисментов. Однако он подчинился приказу, спешился и покинул арену.

Через мгновение он появился в ложе королевы. Она протянула ему руку для поцелуя, а герцог де Монпансье отцепил свою собственную шпагу и преподнес ему. Поистине, если какой-нибудь человек бывал счастлив в течение целого дня, то этим человеком был Ромеро. Коррида продолжалась.

Но о чем еще рассказывать Вам, сударыня, после того как Вы услышали о Ромеро? Рассказывать больше не о чем, разве что о том, что я и мои товарищи присутствовали при гибели сорока шести быков, а видели мы при этом всего лишь половину всех состоявшихся коррид.

Я отправлю Вам еще одно письмо из Мадрида — о чем оно будет, понятия не имею. Предоставлю обстоятельствам возможность мне его продиктовать.

X

Мадрид, 21 октября 1846 года.

Празднества окончились, сударыня, и неблагодарные иностранцы начинают покидать Мадрид, словно стая спугнутых птиц, устремившихся к своим гнездам. Дилижансы, переполненные пассажирами, выезжают из Мадрида и разбегаются во все стороны, будто расходящиеся лучи из общего центра. Герцог Омальский уехал сегодня вечером; герцог де Монпансье уезжает завтра. Прекрасным обитательницам Мадрида страшно представить себе, каким станет их город через неделю.

Скажу сударыня, словами Агида из «Леонида»: «Я тебя больше не увижу», так как завтра мы уезжаем в Толедо. Два часа назад я вернулся из Эскориала. Разрешите мне описать Вам нашу поездку в этот Сен-Дени королей Испании.

Почувствовав, что час отъезда приближается, мы решили окончательно организоваться в отряд и распределить роли, которые каждый из нас будет исполнять в течение оставшейся части путешествия. Я оставил за собой титул Amo, присвоенный мне лакеями, торговцами оружия и всякой другой прислугой, имевшей дело с нами со времени моего приезда в Мадрид. Amo означает «хозяин», «начальник», «владелец». Я совмещаю это назначение с должностью главного повара. Дебароль выполняет обязанности присяжного переводчика, а кроме того, ему поручается вступать в сношения с кондукторами дилижансов, погонщиками мулов и хозяевами постоялых дворов. Маке сохраняет свою должность эконома, а в свободные минуты, обладая часами с репетиром, единственными исправными часами, какие у нас были, отзванивает время. Жиро — кассир: все капиталы товарищества хранятся в кожаном поясе, охватывающем его талию. И еще он главный распределитель провизии — ему доверено заботиться о корзине со съестными припасами, начало кото-ррй будет положено сегодня вечером. Буланже заведует экипировкой.

Три дня назад было решено, что мы начнем наши экскурсии с посещения Эскориала; соответственно Дебароль тотчас был послан найти какой-нибудь экипаж, способный доставить нас в любимый замок Филиппа II. Едва мы успели закончить свои сборы, как Дебароль вернулся. Бросив на него беглый взгляд, каждый мог убедиться, что жибюс на нем наклонен вперед; такое положение его шляпа принимала в знак триумфа.

«Карета внизу!» — объявил он, забирая свой карабин. «Как, уже?» — «Да». — «Запряжена?» — «Еще бы, черт побери!» — «Вот это да! Дебароль, только вам такое удается!» — «Да, я такой!» — заявил Дебароль и, опершись на свой карабин, застыл в позе, наилучшим образом дающей возможность оценить все достоинства его фигуры.

Мы спустились. Действительно, как и сказал Дебароль, внизу стояла карета, запряженная четырьмя мулами. Это была берлина с желтым кузовом и зеленым верхом. Такое сочетание зеленого и желтого должно было испугать колориста, но справедливости ради надо отметить, что даже Буланже почти не обратил внимания на эту подробность. Зато он заметил, что кузов кареты слишком узкий и вряд ли в нем поместятся восемь человек.

Жиро и Дебароль стали предлагать немыслимые варианты — один предлагал удерживать равновесие, сидя на оглобле, другой — стоя на подножке. Я подал идею пойти за вторым экипажем, который стал бы филиалом первого. Мое предложение приняли единогласно, и Дебаролю было поручено отыскать еще одну карету; однако его просили поторопиться, так как время шло, был уже час дня, а кучер потребовал семь часов на то, чтобы преодолеть расстояние в семь льё, отделяющее Мадрид от Эскориала.