Страница 26 из 155
Затрубили фанфары, и всадники вскочили в седла. Почувствовав на себе наездника, лошадь дона Федериго встала на дыбы. Вместо того чтобы опустить поводья, он натянул узду; лошадь опрокинулась назад, и оба они покатились по песку. Это было неудачное начало. Когда Байи вывели из Консьержери, чтобы вести на эшафот, он споткнулся о камень. «Плохое предзнаменование! — усмехнулся он. — Римлянин вернулся бы домой!» Мне кажется, что дону Федериго очень хотелось в эту минуту поступить так, как поступил бы римлянин. Тем не менее его снова посадили в седло (упал он если и не слишком ловко, то, по крайней мере, удачно).
Второй всадник держался в седле более или менее уверенно; мне показалось, что ему было лет сорок — сорок пять, и в нем чувствовалась ббльшая сноровка в верховой езде, чем у его напарника. Бедняга дон Федериго позволял себя вести куда угодно; второй наездник легкой рысцой направился к своему месту. Каждому дали в руку копье. Оно было шести футов длиной и имело очень острый железный наконечник; древко копья изготавливали из весьма хрупкой хвойной древесины, поэтому при каждом ударе, нанесенном наездником, оно ломалось, и железный наконечник вместе с обломком древка застревал в туловище быка. Мне показалось, что это копье стало еще одной крупной помехой для несчастного дона Федериго. Прозвучал сигнал начала боя. Должен сказать, что на этот раз я волновался еще больше, чем на первом представлении. Мне предстояло быть свидетелем не битвы, а казни. Дверь отворилась, и появился бык. Это был коричневый бык с острыми загнутыми рогами; он пробежал треть ристалища, а затем остановился, опустившись на колени.
Ему хватило одного мгновения, чтобы налитыми кровью глазами осмотреть всю арену. Он поднял голову, словно разглядывая всю эту массу зрителей, ярусами теснившихся перед ним, — от последних ступеней цирка и вплоть до самых острых шпицев колоколен. После секундного колебания он, по-видимому, принял решение, взгляд его остановился на несчастных альгвасилах, побледневших так, что это можно было увидеть под их широкополыми шляпами, и с грозным ревом кинулся вперед. Пуля, выпущенная в стаю ворон, не произвела бы большего действия. Шесть человек в черном, пустив лошадей галопом, рассыпались по ристалищу. Один из них, падая с лошади, ухватился обеими руками за седло; ветром у него снесло шляпу, и бык принялся ее топтать под хохот, свист и шиканье толпы.
В это время Монтес, взяв под уздцы лошадь несчастного дона Федериго, подвел ее к быку; в четырех шагах от быка он отпустил лошадь. Мгновение это было весьма благоприятное — беснующийся бык не обращал внимания на то, что происходило вокруг него. Федериго на самом деле был храбр, ему лишь не хватало уверенности в себе; он пустил лошадь на быка, поднял руку и вонзил копье в бок животного. Копье сломалось.
Если есть что-нибудь прекраснее, чем бессознательная храбрость, то это сила воли. Какая-то наиболее чуткая часть зрителей, понявших, какую волю понадобилось проявить несчастному Федериго, чтобы сделать то, что он сейчас сделал, начала аплодировать и вовлекла в рукоплескания других. Бык, секунду простоявший в растерянности от этой атаки, кинулся на своего противника прежде, чем тот успел отступить.
Все решили, что бедный Федериго погиб. Так бы и произошло, если бы не Монтес; с удивительной ловкостью и отвагой он проскользнул под шеей лошади и с розовым плащом в руках встал между быком и своим подопечным. Бык отвлекся на розовый плащ, слепивший ему глаза, и кинулся на Монтеса.
Перед нами разыгрался чудесный спектакль — Монтес с помощью плаща водил быка. Мне бы очень хотелось объяснить Вам, сударыня, что значит «водить быка», но растолковать такое человеку, который этого не видел, очень трудно.
Представьте себе, сударыня, как человек, в руках которого лишь шелковый плащ и нет никакого оружия, играет с разъяренным быком, заставляя его проноситься то справа, то слева от себя, а сам при этом не двигается с места и видит каждый раз, что бык, пробегая, задевает рогом серебряное шитье на его жилете. Понять, как это происходит, совершенно невозможно: поневоле начинаешь думать о чарах, амулете, талисмане.
Пока Монтес водил быка, дона Федериго вооружили новым копьем, а второй наездник, также находившийся под присмотром своего наставника, сломал свое копье о шею быка. Повторилась та же сцена, что и с Федериго. Бык кинулся на всадника, однако его наставник, менее ловкий или менее храбрый, чем Монтес, не смог отвлечь животного. Голова быка ушла под грудь лошади, и мы увидели, как он вонзил туда по самый лоб один из своих рогов.
Раненая лошадь встала на дыбы, железным копытом ударила по спине быка и опрокинулась назад, подмяв под себя всадника и вдавив ему в грудь седельную шишку. Тотчас же из груди несчастного, придушенного непомерной тяжестью, вырвался крик. Лошадь поднялась, одна нога ее была парализована, и из нее била ключом кровь. Но наездник остался на земле: он был без сознания.
Бык приготовился снова его атаковать, но тут дон Фе-дериго вонзил ему второе копье в край плеча. Животное развернулось, но и на этот раз Монтес отвлек его на себя. За это время четверо служителей цирка подняли рехоне-адора и унесли.
Монтес стал во второй раз водить быка. Внезапно по площади прокатился сильный гул. Вместо унесенного наездника на ристалище выступил другой всадник. Это был Ромеро.
Все взгляды обратились на него; зрители забыли и о доне Федериго, и о лежащем в обмороке наезднике, и даже о Монтесе. Перед нами был красивый молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, одетый в зеленый бархат и превосходно выглядевший в этом красивом наряде времен Филиппа II, хотя на любом другом он казался бы маскарадным. Лицо его было бледным, но бледность его имела тот изумительный матовый оттенок, который придает мужчине красоту; его черные волосы были очень коротко острижены, а небольшие черные усы очерчивали тонкие сжатые губы.
Он легко вскочил на подведенную ему лошадь, направил ее прямо к балкону, чтобы приветствовать королеву и принцев, а затем стремительно выехал на арену, заставив лошадь сделать два-три поворота и два-три раза перейти с одного бега на другой; при этом он не обращал на быка никакого внимания, словно того и не было. Наклонившись к Чикланеро, он перебросился с ним парой слов, взял из рук служителя цирка оружие и помчался к быку.
Но, будучи превосходным наездником, он приблизился к быку еще не для того, чтобы атаковать его, а чтобы приучить лошадь к его виду и запаху. Сдерживая скачки коня, он два-три раза объехал вокруг быка, напоминая кречета, готового броситься на добычу. Бык смотрел на него с тупым и злобным видом; он словно понял, что на этот раз ему придется иметь дело с достойным противником.
Наконец, Ромеро остановился точно напротив животного, как это сделал бы профессиональный тореадор. Бык бросился на него. Ромеро подпустил его поближе и со всего маху вонзил ему копье между лопаток, а затем, легко повернув коня, сделал полукруг по арене, чтобы взять новое копье.
Бык попытался его преследовать, но после десяти шагов опустился на одно колено, с трудом поднялся, затем снова рухнул на колени и упал, растянувшись на арене: только голова его еще была поднята. Ромеро уже держал в руке другое копье и готовился к новой схватке.
Но животное признало себя побежденным. Его взгляд не выражал уже ничего, кроме смертельной угрюмой тоски. Дважды голова его касалась песка, дважды поднималась и на третий раз упала, чтобы уже не подняться. Сто тысяч зрителей были ошеломлены увиденным: даже тореадор не взялся бы за дело с большим изяществом и не закончил бы его с большей ловкостью. Толпе потребовалась целая минута, чтобы оправиться от изумления. Но придя в себя, публика разразилась неистовыми рукоплесканиями.
Ромеро поклонился с высокомерной усмешкой, как бы говоря: «О, вы очень любезны, господа, но подождите, подождите!» После этого со спокойствием изощренного дуэлянта он на наших глазах занялся приготовлениями к сражению с новым противником. Он осторожно взял в правую руку шпагу, уперев головку эфеса в ладонь, а левой рукой подставил мулету следующему врагу.