Страница 28 из 155
По-моему, я уже говорил Вам, сударыня, что в Испании льё на треть больше, чем во Франции; то же самое и с часами. Таким образом, когда говорят о семи льё — это означает десять льё, а когда говорят о семи часах — это десять часов. Прошло минут пятьдесят после ухода Деба-роля, и Ашар, стоявший у окна, в изумлении вскрикнул.
«Что там такое?» — хором поинтересовались мы. «Послушайте, господа, — промолвил он, — вы видели немало карет, вы видели берлины, кабриолеты, коляски, ландо, американки, тильбюри, рыдваны, шарабаны, фургоны, галеры; вы полагаете, что вам известны все типы паровозов, бороздящих земную поверхность. Ведь так? Помните, как господин Ласепед считал, что он знает все виды жаб, пока наш друг Анфантен не обнаружил жабу нового вида. Так вот, вам предстоит перенести то же унижение, что и господину Ласепеду: я только что обнаружил новый вид экипажа; подойдите скорей, посмотрите! Вот он едет по улице Майор, вот он движется в нашу сторону, проезжает под нашими окнами; подойдите же, господа, быстрее, быстрее!»
Мы подбежали к оконным проемам, выглянули на площадь Алькала и улицу Майор и в самом деле заметили, что какое-то несчастное четвероногое животное, чья худоба была скрыта под множеством помпонов, колокольчиков и бубенчиков, составляющих убранство всякой испанской лошади, рысцой везет в нашу сторону фантастическую карету, какую не приходилось видеть никому из нас, даже Жиро и мне, хотя мы видели калесеро Флоренции, калес-сино Мессины и корриколо Неаполя.
Это был странного вида экипаж на двух огромных колесах, окрашенных, так же как оглобли, в пылающий ярко-красный цвет. Кузов нежно-голубого цвета весь был разрисован бледно-зеленой листвой: она вилась лозами, распускалась кистями и ниспадала, усыпанная цветами. Все эти листья, кисти и цветы населяли мириады птиц всевозможных расцветок: они пели, целовались, порхали и увивались вокруг помещенного в центре великолепного лилового попугая, который махал крыльями и при этом поедал апельсин. Внутри карета была обтянута одной из тех тканей в стиле помпадур, какие во Франции можно найти теперь только у Гансберга или у г-жи Бланден; однако эта ткань, изготовленная одновременно с этим немыслимым экипажем, вся расползлась, сияла заплатами и была кое-как починена в соответствии со вкусом своего владельца. Она была украшена бахромой, стеклярусом, галунами и побрякушками, словно куртка фигляра времен Империи. В Париже такая карета несомненно была бы продана за большие деньги какому-нибудь азартному старьевщику.
К общему великому изумлению, этот экипаж остановился перед нашей дверью и из него вылез Дебароль. Мы разразились безумным хохотом. Неужели эта карета предназначена для нас? Дебароль вошел со словами: «Вот то, что вы просили». Итак, она действительно предназначалась нам! Мы кинулись на шею Дебаролю и едва не задушили его в объятиях. Он, словно великий триумфатор во время воздаваемых ему почестей, оставался невозмутим и хладнокровен. У него не было сомнений в величии сделанной им находки.
Тотчас же стали выяснять, кому будет предоставлена честь ехать в дебаролье. Поскольку названия этот предмет не имел, ему дали имя его первооткрывателя. Однако Ашар стал возражать против этого, ссылаясь на то, что именно он первый увидел его в окне. На это ему было сказано, что несправедливость, допущенная Америго Вес-пуччи по отношению к Христофору Колумбу, слишком велика, чтобы подобное повторилось, да еще в Испании.
Пока все спорили о своих правах, я дал дону Риего знак следовать за мной, вышел на улицу и сел в дебаролью. «В Эскориал!» — приказал я сагалу; тот вскочил на козлы, и карета тронулась.
Сзади послышались гневные возгласы моих спутников: они решили, что карета уехала пустой. Я велел откинуть верх и помахал им рукой. «Догоним его и возьмем дебаролью штурмом!» — предложил Ашар. «Минутку, — заявил Александр, — я становлюсь на сторону отца!» — «Я, — добавил Маке, — становлюсь на сторону моего соавтора». — «Я, — заметил Буланже, — становлюсь на сторону моего друга». — «А я — на сторону Буланже! — промолвил Жиро. — Дюма имел право выбрать экипаж, который ему подобает: он ато».
Дебароль не сказал ни слова; он не принимал участия в пререканиях и думал о другом. Эти четыре заявления, сделанные одно за другим, в сочетании с невмешательством Дебароля в спор, обеспечили мне столь внушительное большинство, что Ашару пришлось отказаться от своего предложения. Впрочем, я был уже на краю города.
Мои спутники забрались в желто-зеленую берлину и поехали следом за мной. Не теряйте из виду эту желто-зеленую берлину, сударыня, ибо в будущем ей суждено сыграть немаловажную роль в нашей жизни. Договорившись с возницей о поездке в Эскориал, мы одновременно стали вести переговоры и о поездке в Толедо. Так что нам суждено провести в этом экипаже пять или шесть дней. На первых порах наши мулы не дали нам возможность составить высокое мнение о быстроте их бега: дорогу, ужасную в любую погоду, чудовищно развезло от дождей. Так что мы вышли из кареты и пешком двинулись по широкой тенистой аллее, которая вывела нас в сельскую местность; по пути нам пришлось пройти через двое или трое ворот, назначение которых мы тщетно пытались понять.
Сельская местность здесь, как и в окрестностях Рима, являет собой, едва только в нее попадаешь, зрелище пустыни; однако в сельской местности вблизи Рима растет трава, здесь же, вблизи Мадрида, растут одни камни. Мадрид, на какое-то время скрытый от наших глаз складкой местности, вновь стал виден, когда мы поднялись в гору; город, с его белыми домами, многочисленными колокольнями и огромным дворцом, который, возвышаясь среди окружающих его домов, казался Левиафаном среди морских обитателей, выглядел весьма живописно; но, повторяю, здешние огромные равнины, ограниченные скалистыми горизонтами, имеют суровый вид, нравящийся людям с богатым воображением.
Мы ехали уже четыре часа, но вот дорога спустилась в долину, миновала мост и начала круто подниматься по склону Гвадаррамы. На одной из самых высоких ее вершин, напоминающих стадо гигантских буйволов, и воздвигнут Эскориал. Итак, дорога пошла в гору; мы вышли из кареты, скорее не для того, чтобы облегчить труд нашей упряжке, а чтобы самим размяться, и, с ружьями в руках, рассыпались по склону.
Нечасто мне доводилось видеть пейзажи столь дикие и столь величественные, как тот, что открылся нашему взору: в тысяче футов под нами, составляя продолжение пропастей и обрывистых скал, отбрасывающих на склон горы густые тени, по правую руку от нас простиралась бесконечная равнина, усеянная, как шкура гигантского леопарда, огромными рыжеватыми пятнами и широкими черными полосами. Слева взгляд упирался в ту самую горную цепь, по которой мы взбирались и вершины которой были покрыты снегом; и, наконец, вдали виднелся Мадрид, белыми крапинками проступая в вечерней мгле, наступавшей на нас, словно разлив тьмы.
Жиро и Буланже были в восторге, особенно Буланже: он был знаком с Испанией меньше, чем Жиро, и никогда не видел таких огромных просторов, охваченных светом и тенью; каждую минуту он всплескивал руками и восклицал: «Какая красота! Боже, какая красота!»
В таком путешествии, как наше, сударыня, и таким путешественникам, как мы, доводится испытывать бесконечную радость. Человек, сведенный лишь к своей собственной личности, — существо далеко не полноценное; однако человек, объединивший свою индивидуальность с индивидуальностями других людей, с которыми его свел случай или собственное желание, тем самым пополняет себя. Именно так мы, художники и поэты, совершенствуем друг друга, и уверяю Вас, сударыня, прекрасные и величественные стихи Гюго, которые декламировал Александр и разносил ветер, изумительно сочетаются со столь же прекрасной и величественной природой в духе пейзажей Сальватора Розы.
Пока мы то и дело останавливались, предаваясь восторгу, спустилась ночь. Но, как если бы небо решило в свой черед насладиться зрелищем, которым мы упивались, миллионы звезд раскрыли свои золотые мигающие веки и с любопытством стали взирать на землю. Оказывается, сударыня, мы проезжали по местности, считавшейся в прошлом опасной. Во времена, когда Испания насчитывала тысячи разбойников, а не единицы, как сейчас, эта местность находилась в их безраздельном владении, и, как уверял наш майорал, ее невозможно было пересечь, особенно в столь поздний час, как теперь, не вступив с ними в стычку. Два или три креста, один из которых простер свои скорбные руки у обочины дороги, а другие — у подножия скалы, свидетельствовали о том, что никаких преувеличений в словах майорала не было.