Вилла Пальмьери

Я сказал, что на этот дом как на убежище Боккаччо указывает народная молва, потому что мне не хочется брать на себя ответственность за такое утверждение; действительно, долгое время люди так считали, и это придавало дополнительную притягательность и без того живописной вилле Пальмьери. Но это общепринятое мнение не устраивало флорентийских ученых; они пошарили по библиотекам, покопались в архивах, перетряхнули старые манускрипты и в конце концов установили, что во время чумы Боккаччо не было в Тоскане: кто-то из исследователей утверждает, что Боккаччо был в Риме, другие — что он был в Венеции. Правда, сам Боккаччо прямо заявляет, что он был во Флоренции, но, по всей вероятности, Боккаччо ошибся, ведь ученым лучше знать. Так что не верьте, если вам скажут, будто вилла Пальмьери — это вилла «Декамерона».

Решительно, ученые обладают поистине поэтическим воображением.

Хорошо хоть, что по поводу Кареджи не существует никаких сомнений. Именно там скончались Козимо Старый и Лоренцо Великолепный; там прошло детство будущего Льва X, так что виллу Кареджи можно осматривать с полной уверенностью, тем более, что в каждой комнате там имеются пояснительные таблички.

Дом в Кареджи был построен Козимо Старым по эскизам Микелоццо Микелоцци. Тогда во всей Италии необычайно оживился интерес к классической древности, все помешались на латыни и греческом и с негодованием отвернулись от родной литературы. Данте был изгнан во второй раз: такова уж была участь этого властелина — находиться то на престоле, то в ссылке.

Все эти поразительные изменения произвели греки, бежавшие из Константинополя, и статуи, найденные во время раскопок в Риме; началось постепенное развращение нравов: мораль, содержавшаяся в мифах, была удобнее, чем мораль Евангелия, а Леда с лебедем, похищенная Европа и обольщенная Даная, изображенные на стенах спальни, были более снисходительными свидетелями того, что в ней происходило, нежели мадонна у подножия распятия или кающаяся Магдалина.

Итак, старый Козимо задумал сделать Кареджи прибежищем для всех изгнанников-ученых, которым нужны были кров и пища. Данте говорит о крутых ступенях чужой лестницы, но лестница в доме Козимо была пологой, а прием — радушным; он умер, отягченный годами и осыпаемый благословениями. При его содействии живопись и архитектура обрели языческое направление, которое глубоко изменило их характер и заставило их изощряться в подражании, вместо того чтобы, как искони, выражать непосредственное религиозное чувство.

Вместе с богатствами Лоренцо унаследовал от деда и его художественные вкусы; он даже превзошел Козимо в любви к античности: Лоренцо сочинял приятные языческие стишки, которых никогда не позволил бы себе суровый счетовод с Виа Ларга; Лоренцо собрал вокруг себя всех эллинистов и латинистов своего времени, таких, как Эрмолао Барбаро, Анджело Полициано, Пико делла Ми-рандола, Марсилио Фичино, Микеле Меркати; наконец, Лоренцо стал проводить в саду виллы Кареджи заседания Академии; и когда один из академиков выяснил, что 17 ноября ученики Платона праздновали в Афинах день рождения великого философа, Лоренцо также решил отмечать эту дату и каждый год устраивал на вилле Кареджи празднество — с иллюминацией, музыкой и нескончаемыми философскими диспутами.

Во время диспутов часто заходил разговор о бессмертии души, этом извечном предмете философских споров; и, как правило, глубже всего в психологическую бездну погружались Марсилио Фичино и Микеле Меркати; и вот однажды, отчаявшись узнать на сей счет что-либо определенное при жизни, эти двое дали друг другу твердое обещание: тот из них, кто умрет первым, явится рассказать о том, что произошло с его душой, оставшемуся в живых. Уговоришись таком образом, друзья немного успокоились.

Но первым из всех эту великую тайну узнал сам Лоренцо Великолепный. Однажды утром он вдруг ощутил сильное недомогание: это была жестокая горячка, сопровождавшаяся приступом подагры; в это время он находился во дворце на Виа Ларга; он тут же отправился на свою прекрасную виллу Кареджи, захватив с собой знаменитого врача, Пьетро Леони да Сполето.

Врач усмотрел в болезни Лоренцо Великолепного возможность обогатиться. Он заявил, что это особый, редкий недуг, который надо лечить растворенным жемчугом и измельченными в порошок драгоценными камнями. Шарлатану открыли сокровищницу Лоренцо, и он брал оттуда все, что ему хотелось, однако Лоренцо становилось все хуже; видя это, больной начал понемногу забывать об Олимпе, о двенадцати великих богах, о Платоне, Зеноне и Аристотеле, все чаще просил почитать ему Евангелие и стал подумывать о спасении своей души.

Надо сказать, что, слагая легкомысленные стихи о реке Омброне, заказывая статуи Микеланджело и устраивая празднества в честь Платона, Лоренцо Великолепный в то же время совершил сам или позволил другим совершить немало недостойных дел, отягощавших его совесть, и теперь, когда настала пора умирать, он вспомнил о святом человеке, о котором давно позабыл, а если и вспоминал иногда, то лишь затем, чтобы посмеяться над ним вместе со своими друзьями-вольнодумцами. Этот человек был доминиканский монах Джироламо Савонарола.

Лоренцо долго не решался послать за ним, ибо исповедоваться этому человеку ему было особенно трудно. Наши читатели уже знакомы с ним: по своим политическим взглядам это был суровый республиканец, мечтавший восстановить во Флоренции нравы двенадцатого столетия; по религиозным убеждениям это был монах-аскет, который, проводя жизнь в посте и молитве, не был намерен проявлять к другим больше снисхождения, чем к самому себе. Из своей кельи он видел, к чему привело тлетворное воздействие Лоренцо на художественную и общественную жизнь Флоренции; своим гениальным умом он предугадывал в грядущем завоевание Италии и порабощение Флоренции. Таков был человек, за которым послал умирающий Лоренцо.

Монах пришел, суровый и мрачный, ибо он понимал, что сейчас между ним и Лоренцо произойдет одна из тех сцен, от которых зависит не только гибель или спасение одной души, но также рабство или свобода целого народа. Услышав стук его сандалий в прихожей, Лоренцо содрогнулся, а затем попросил Полициано и Пико делла Миран-дола, беседовавших у его постели, перейти в соседние покои, то есть в комнату, где умер его дед, Козимо Старый. Как только они вышли в одну дверь, открылась другая, и на пороге появился монах.

Савонарола приблизился к постели умирающего и устремил на него свой пронзительный взгляд; и в этом взгляде, как в книге, Лоренцо прочел все, что творилось в сердце монаха.

— Отец мой, — сказал он, — я послал за вами, ибо меня коснулась благодать Божия, и я хочу получить отпущение грехов именно от вас.

— Я всего лишь бедный монах, — ответил Савонарола, — но тот, кому Господь сказал: «Что разрешите на земле, то будет разрешено на небе», был еще беднее меня.

— Так я могу надеяться, отец мой, что небо простит меня? — спросил Лоренцо.

— Да, небо простит тебя, — промолвил монах. — И я буду тебе порукой в его милосердии, — добавил пророк. — Но ты должен выполнить три условия, слышишь, Лоренцо?

— Каковы же эти условия? — спросил умирающий.

— Во-первых, перед смертью ты должен произнести исповедание веры.

— О! Со всей охотой, отец мой! — воскликнул Лоренцо. — Будьте мне свидетелем и порукой в том, что я умираю в католической апостолической и римской вере.

— Во-вторых, — продолжал Савонарола, — ты должен возвратить все добро, какое неправедно нажил или награбил банковским делом и ростовщичеством.

Лоренцо несколько минут медлил с ответом, а затем, сделав над собой усилие, произнес:

— Что ж! Пусть будет так, как вы желаете, отец мой; я не успею сделать это сам, но отдам распоряжение, чтобы это сделали после моей смерти.

— И в-третьих, — произнес мечтатель, — ты вернешь Флоренции свободу и оставишь республику в том же состоянии, в каком она была, пока твой дед не пришел к власти.

Лицо умирающего исказилось страшной судорогой, а затем, поборов страх, он воскликнул: