Путевые впечатления. Корриколо

— Это означает, — закончил Рюольс, — что на представлении присутствует весь двор и что публика может аплодировать, только когда аплодирует двор, а он этого не делает никогда.

— Черт возьми! Черт возьми! — воскликнул я, не найдясь, что ответить на это тройное объяснение. — И прибавьте к этому, — заметил я, желая поддержать разговор, — что у вас остается, по-моему, всего неделя.

— И что музыканты еше не репетировали увертюру, — сказал Рюольс.

— Ну, оркестр меня не беспокоит, — возразил Феста.

— И что актеры еще не репетировали вместе, — прибавил автор.

— О, у певцов дело всегда пойдет, — успокоил его Дюпре.

— И у меня не будет ни сил, ни терпения провести последнюю репетицию.

— Не беда, я ведь здесь! — вставая, воскликнул Доницетти.

Рюольс подошел к нему и протянул ему руку:

— Да, вы правы, я нашел настоящих друзей.

— И, что еще важнее для успеха, вы написали прекрасную музыку.

— Вы так думаете? — спросил Рюольс со свойственными ему наивностью и скромностью.

— Пойдемте на репетицию, — сказал Дюпре.

В самом деле, все произошло так, как и предсказывали Феста, Дюпре и Доницетти. Оркестр с ходу сыграл увертюру; певцов, привыкших работать вместе, надо было только свести друг с другом, чтобы у них возникло взаимопонимание, а Рюольс, умиравший от усталости, доверил провести три последние репетиции автору "Анны Болейн".

Я вернулся из театра под сильным впечатлением. Я думал, что буду присутствовать при ученическом опыте, а услышал произведение мастера. Обычно мы невольно составляем себе суждение о тех или иных творениях по их авторам, и, к несчастью, суждение это определяется тем, что авторы думают о себе сами. Рюольс же был самым простым и самым скромным автором из всех, кого я знал. В течение трех месяцев, что мы были знакомы, я ни разу не слышал от него ни дурного слова о других, ни, что еще более удивительно для человека, сочинившего свое первое произведение, похвалы себе. Обычно я гораздо чаще встречался с самолюбием у молодых людей, еще ничего не добившихся, нежели у людей, достигших положения, и пусть простят мне этот парадокс, но я считаю, что ничто не лечит гордыню лучше, чем успех. Поэтому я ждал дня первого представления уже с большей уверенностью. И он настал.

Театр Сан Карло в день гала-спектакля являет собой великолепное зрелище. Огромный и мрачный зал, который выглядит печально для французского глаза в дни обычных представлений, в торжественных случаях оживает благодаря снопам свечей, горящих у каждой ложи. Тогда видно женщин, чего не бывает в те дни, когда зал плохо освещен. Разумеется, это не туалеты в Опере и не мода в театре Буфф, но это такое изобилие бриллиантов, о каком во Франции и понятия не имеют. Глаза итальянцев тоже сверкают, как бриллианты, двор — в парадном облачении, и самая шумная публика во вселенной собирается если не в самом красивом, то уж в самом большом зале мира.

Вечером, несмотря на то что это было первое представление, зал был полон. Итальянская толпа, в полную противоположность нашей, никогда не пойдет слушать неизвестную музыку. Никогда! Особенно в Неаполе, где жизнь — сплошное счастье, удовольствие, ощущения, и где больше всего боятся, как бы скука не испортила несколько часов. Обитателям этой самой красивой на свете страны нужна жизнь, подобная их небу с пылающим солнцем, подобная их морю, в волнах которого отражается солнце. Но после того как установлено, что произведение заслуживает всяческих похвал, после того как составлен список отрывков, которые следует слушать, и тех, во время которых можно прогуливаться по театру, — о, после этого на спектакль рвутся, зал переполнен, в публике давка; однако такая мода возникает только на шестом или восьмом представлении. Во Франции в театр ходят, чтобы показать себя, в Неаполе в оперу идут, чтобы наслаждаться.

Что касается клакеров, то о них не может быть и речи: эта язва еще не поразила театр, этот червь не подточил еще прекрасные плоды. У автора только те билеты, которые он купил, только те ложи, которые он снял. Авторам и артистам аплодируют только тогда, когда партер считает, что они этого заслуживают, за исключением дней гала-спектаклей, когда, как мы уже говорили, мнение публики подчиняется мнению двора, когда в зале нет короля — мнению королевы, в отсутствие королевы — мнению дона Карлоса, и так вплоть до принца Салернского.

Ровно в семь часов в ложах, предназначенных для королевской семьи, появились привратники. В то же мгновение поднялся занавес, и с первым ударом смычка началась увертюра.

Увертюра была потеряна, сколь бы хороша она ни была. Я сам, первый, несмотря на мой интерес к автору и его произведению, был больше занят двором, которого я не знал, чем начавшейся оперой.

Адъютанты завладели ложей перед сценой; молодая королева, королева-мать и принц Салернский заняли следующую ложу; король и принц Карл разместились в третьей, а граф Сиракузский, изгнанный в четвертую ложу, и в театре оказался в изоляции, определявшейся немилостью к нему при дворе.

Увертюра, хотя ее едва слушали, казалось, благоприятно расположила публику. Увертюра в опере — как предисловие к книге: автор объясняет в ней свои намерения, обозначает персонажей и заявляет о своем таланте. Увертюра к "Ларе" отличалась мощной и яркой инструментовкой, скорее немецкой, нежели итальянской, новыми и приятными мотивами, которые публика надеялась вновь услышать по мере развития действия, и, наконец, глубоким знанием возможностей оркестра.

После первых же отрывков я почувствовал разницу между оркестрами Сан Карло и парижской Оперы, считающимися лучшими в мире. Оркестр Сан Карло всегда готов аккомпанировать певцу и позволяет голосу, если можно так сказать, плыть над инструментом, как пробке по воде; оркестр поддерживает голос, поднимается и опускается вместе с ним, но никогда его не заглушает. Во Франции, напротив, любой треугольник претендует на свою долю аплодисментов, и тогда голос артиста плывет под водой. Случается крайне редко, чтобы отдельные певческие ноты выскакивали из затопляющей и заглушающей их гармонии (это бывает, если голос отличается особой силой), но даже и тогда, подобно летучим рыбам, которые могут держаться над водой, лишь когда их плавники намочены, едва только голос спускается до среднего регистра, как слышен один только оркестр.

Прекраснейший дуэт между Ронкони и Персиани прошел незамеченным. Время от времени один из генералов подносил к глазам лорнет, с пристрастием изучая некоторых меломанов, затем подзывал своего адъютанта и указывал на того или иного человека в партере или ложах. Адъютант тут же выходил, минуту спустя появлялся за спиной указанного зрителя, говорил ему несколько слов, после чего тот выходил и больше не возвращался. Я спросил, что это значило. Мне ответили, что офицеров, явившихся в гражданском платье в театр, отправили под арест. Впрочем, двор, казалось, был так занят соблюдением дисциплины, что еще не позаботился о том, чтобы подать знаки своего присутствия музыкантам и актерам, вследствие чего увертюра и три четверти первого акта уже прошли без аплодисментов. Рюольс решил, что опера его провалилась, и покинул театр.

Начался второй акт, в котором красивых мест было все больше; волны гармонии разливались по залу: публика затаила дыхание. Было поразительно, как мощь гения владеет залом, преодолевая сопротивление трех тысяч человек и подавляя их. Зрителям стало почти невозможно дышать, вокруг них, подобно горячим порывам ветра, предшествующим грозе, витали симфонические пары. Время от времени чудный голос Дюпре, словно вспышка молнии, освещал атмосферу. Наконец пришел черед самого замечательного отрывка оперы: это была каватина, которую Лара поет в ту минуту, когда, преследуемый судом и покинутый друзьями, он взывает к их преданности и проклинает их неблагодарность. Артист чувствовал, что после каватины все будет спасено или потеряно; и мне кажется, что никогда еще человеческий голос не выражал столь правдиво уныние, боль и презрение: зал затаил дыхание, он был готов взорваться аплодисментами, все внимание было приковано к сцене, все взгляды были обращены на короля. Король повернулся к певцам, и в тот миг, когда Дюпре оборвал последнюю ноту, мучительную, как последний вздох, его величество приготовился хлопать. Зал издал один громкий крик — к трем тысячам человек вернулось дыхание.