Страница 17 из 217
На следующий день после похорон приор, который по своим буржуазным привычкам весь день провел за прилавком, с наступлением ночи вышел из дома и отправился на прогулку к молу, мысленно читая "De profundis" и молясь за упокой души дона Филиппо Виллани. Внезапно на повороте улицы Сан Джакомо навстречу ему попался человек, столь поразительно напоминавший покойного, что приор остановился в изумлении. Человек приближался к нему, и, чем ближе он подходил, тем удивительнее становилось сходство. Наконец, когда незнакомец оказался от приора шагах в десяти, всякое сомнение исчезло: это была тень дона Виллани.
Тень, казалось, не замечая производимого ею впечатления, двигалась прямо на приора. Бедный торговец треской застыл на месте; по лбу его струился пот, колени подгибались, челюсти свело судорогой, он не мог сделать ни шага. Он попытался было позвать на помощь, но как у Энея на могиле Полидора, у него перехватило горло, и оттуда вырвался лишь глухой, нечленораздельный звук, похожий на предсмертный хрип.
— День добрый, дорогой приор, — улыбаясь, сказал призрак.
— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti,[10] — пробормотал приор.
— Amen![11] — ответил призрак.
— Vade retro Satanos![12] — воскликнул приор.
— К кому это вы обращаетесь, дражайший мой? — спросил призрак, оглядываясь вокруг, словно он искал предмет, вызвавший у бедного торговца треской такой ужас.
— Ступай прочь, добрая душа! — взмолился приор. — Обещаю тебе отслужить обедни за твой упокой.
— Мне нет нужды в ваших обеднях, — отвечал призрак, — но если у вас есть желание отдать мне деньги, которые вы рассчитывали потратить на такое благое дело, мне это было бы приятно.
— Узнаю его, — сказал приор, — он вернулся с того света, чтобы взять взаймы. Это он!
— Кого вы имеете в виду? — спросил призрак.
— Дона Филиппо Виллани.
— Черт побери! А кого бы вы хотели видеть?
— Простите, дорогой собрат, — дрожа, заговорил приор. — Не будет ли бестактным спросить вас, где вы живете или, точнее, где вы жили?
— На улице Толедо, в доме номер пятнадцать. С какой стати вы задаете мне этот вопрос?
— Дело в том, что три дня назад мы получили извещение, что вы скончались. Мы прибыли к вам домой, поставили ваш гроб на катафалк, привезли вас в церковь и похоронили.
— Спасибо за любезность! — сказал дон Филиппо.
— Но если вы умерли позавчера, а вчера мы вас похоронили, как же получается, что я вас встречаю сегодня?
— Дело в том, что я воскрес, — ответил дон Филиппо.
И дружески хлопнув приора по плечу, дон Филиппо пошел своей дорогой. Приор, минут десять не двигаясь с места, смотрел, как дон Филиппо удалялся, а затем скрылся за поворотом улицы Толедо. Вначале доброму приору пришло в голову, что Господь Бог совершил для дона Филиппо чудо. Но по размышлении выбор Всевышнего показался ему столь странным, что в тот же вечер он созвал капитул, чтобы поделиться с его членами своими сомнениями. Достойный торговец треской рассказал о том, что с ним случилось, о том, как он встретил дона Филиппо, как заговорил с ним и как, наконец, покидая его, дон Филиппо объявил, словно Христос Марии Магдалине, что он воскрес на третий день после кончины.
Из десяти человек, составлявших капитул, девять были готовы поверить в чудо, и только один недоверчиво покачал головой.
— Вы сомневаетесь в моих словах? — спросил приор.
— Нисколько, — ответил тот. — Просто я мало верю в призраки, и, раз за всем этим может скрываться очередная проделка дона Филиппо, я полагал бы, что в ожидании более полных сведений его следовало бы привлечь к суду для возмещения убытков, ибо он заставил похоронить себя, не будучи мертвым.
На следующий день у привратника дома № 15 по улице Толедо было оставлено судебное предупреждение, составленное в следующих выражениях:
"В году 1835-м, 18 ноября, по ходатайству почтенного братства паломников, я, нижеподписавшийся, судебный исполнитель гражданского суда Неаполя, довожу до сведения покойного дона Филиппо Виллани, скончавшегося 15 числа сего же месяца, что он обязан явиться в вышеозначенный суд в течение недели, дабы представить законные доказательства своей смерти. В противном случае он должен будет выплатить по приговору суда вышепоименованному почтенному братству паломников сумму в сто дукатов в виде возмещения убытков, а также оплатить расходы по похоронам и судебные издержки".
Мы оказались в гуще толпы, собравшейся на улице Форчелла и ждавшей открытия суда, именно в тот день, когда должен был состояться процесс. Как только двери открылись, толпа хлынула в зал заседания, увлекая нас с собой. Ожидалось, что покойник будет осужден заочно, но все ошибались: к великому удивлению присутствующих, он сам явился в суд, и толпа, давая ему пройти, с трепетом расступилась. Это доказывало, что в глубине души собравшиеся были отнюдь не уверены, что дон Филиппо Виллани действительно еще принадлежал к миру сему. Дон Филиппо шествовал торжественно и важно, как и подобает призракам, затем, остановившись перед судом, склонился в почтительном поклоне.
— Господин председатель, — сказал он, — умер не я, а один из моих приятелей, у которого я проживал. Вдова его поручила мне заняться похоронами, и, поскольку в ту минуту деньги мне были нужны больше, чем могила, я похоронил его вместо себя. К тому же, чего требует почтенное братство? У меня было право на одни похороны — меня похоронили. Мое имя было в списке — теперь его вычеркнули. Мы квиты. Мне нечего было больше продать, я продал мои похороны.
Действительно, бедный Лелио, так смешивший других, умер от сплина, и именно его вместо дона Филиппо похоронило почтенное братство паломников. Дон Филиппо же вышел из зала суда под громкие аплодисменты толпы, которая с триумфом проводила его до дверей дома № 15 по улице Толедо.
Когда мы покидали Неаполь, прошел слух, что дон Филиппо Виллани решил остепениться, женившись на вдове своего друга, а точнее, на его трех тысячах фунтов стерлингов.
VII
ГАЛА-СПЕКТАКЛЬ
Прежде чем покинуть улицы, куда ходят все, и отвести наших читателей на улицы, куда не ходит никто, скажем несколько слов о знаменитом театре Сан Карло, месте свиданий аристократии.
Когда мы прибыли в Неаполь, известие о смерти Беллини было еще свежо, и, несмотря на ненависть, испытываемую друг к другу сицилийцами и неаполитанцами, эта смерть вызвала — каковы бы ни были музыкальные пристрастия любителей оперы — чувство скорби. Почти у всех женщин, для которых, казалось, специально была написана музыка молодого композитора, в гостиной имелся портрет del gentile maestro[13], и редко какой визит, даже не имевший к искусству никакого отношения, не заканчивался тем, чтобы хозяева и гости не обменялись сожалениями по поводу понесенной Италией утраты.
Но самое главное, Доницетти, уже владевший музыкальным скипетром, а теперь унаследовавший еще и корону, повел себя замечательно, скорбя о том, кто был его соперником, но никогда не переставал быть его другом. Это, кстати, на какое-то время оживило ссоры между бел-линистами и доницеттистами, ссоры, которые, кстати, заканчиваются гораздо быстрее, чем у нас, когда каждому из спорщиков надо непременно доказать, что он прав. Неаполитанцы же, напротив, мало заботятся о том, чтобы их мнение восторжествовало, и довольствуются тем, что говорят о мужчине, женщине или вещи, что те им приятны или неприятны. Неаполитанцы живут чувствами. Все их поведение подчинено биению их сердца.
Тем не менее обе партии собрались, чтобы почтить память автора "Нормы" и "Пуритан". Ученики неаполитанской консерватории открыли подписку для организации его похорон; но министр по делам культов воспротивился подобному торжественному погребению под тем только предлогом — малоприемлемом во Франции, но достаточном в Неаполе, — что Беллини умер без причастия. Тогда они попросили разрешения спеть в церкви Санта Кьяра знаменитую мессу Винтера. Министр вмешался вновь, заявив, что этот "Реквием" пели на похоронах деда короля, и ему не хотелось бы, чтобы одна и та же месса исполнялась для короля и музыканта. Второе объяснение показалось менее убедительным, чем первое. Но друзья министра успокоили возникшее было в обществе раздражение, заметив, что его превосходительство сделал большую уступку прогрессу умов, соизволив известить публику о причине своего отказа, тогда как мог просто сказать "Не хочу", не дав себе труда объяснить причину своего нежелания. Этот довод показался столь справедливым, что, пока беллинисты размышляли над ним, недовольство их улеглось.