Путевые впечатления. Корриколо

Что касается Барбайи, то он, оставаясь верен взятой им на себя роли повара, каждый день изобретал новые блюда, подавал самые старые бутылки вина из своего погреба и принимал всех незнакомцев, которых Россини приводил, словно лучших друзей своего отца. Правда, в конце обеда, за десертом, он с непринужденным видом, улыбаясь, с бесконечной ловкостью вставлял несколько слов об обещанной опере и о том, какой ее будет ждать оглушительный успех.

Но, несмотря на тонкие ораторские приемы, используемые честным импресарио, чтобы напомнить своему гостю о взятом им на себя обязательстве, брошенные им вскользь слова производили на маэстро то же впечатление, какое оказали на пиру Валтасара три ужасных слова. Поэтому Россини, прежде терпевший присутствие Барбайи, попросил его не появляться больше за десертом.

Между тем месяц шел за месяцем, либретто было давно готово, но ничто не предвещало решимости композитора взяться за работу. Обеды сменялись прогулками, прогулки — поездками за город. Благородный маэстро делил свой досуг между охотой, рыбалкой, верховой ездой, но ни о единой ноте не было и речи. Раз по двадцать в течение дня Барбайя испытывал приступы гнева, нервные судороги, непреодолимое желание поскандалить. Однако он сдерживался, ибо больше чем кто-либо верил в несравненный гений Россини.

В течение пяти месяцев Барбайя с образцовым смирением хранил молчание. Но утром в первый день шестого месяца, увидев, что времени больше нет и что невозможно по-прежнему соблюдать осторожность, он отвел маэстро в сторону и завел с ним следующий разговор:

— Ну, мой дорогой, знаешь ли ты, что до назначенного срока осталось всего двадцать девять дней?

— До какого срока? — спросил Россини с изумлением человека, которого принимают за другого, а потому спрашивают о том, о чем он и понятия не имеет.

— До тридцатого мая.

— До тридцатого мая?

Последовала немая сцена.

— Разве ты не пообещал мне новую оперу к этому сроку?

— A-а! Я пообещал?

— Нечего разыгрывать удивление! — воскликнул импресарио, чье терпение было на исходе. — Я выждал положенное время, рассчитывая на твой гений и поразительную легкость в работе, дарованную тебе Богом. Больше я ждать не могу: мне нужна опера.

— Нельзя ли аранжировать какую-нибудь старую, переделав название?

— Ты так думаешь? А артисты, которые нарочно ангажированы, чтобы играть в новой опере?

— Наложите на них штраф.

— А публика?

— Закройте театр.

— А король?

— Подайте в отставку.

— Все это справедливо до определенной степени. Ни артисты, ни публика, ни сам король не могут заставить меня сдержать обещание, но я дал слово, сударь, а Доменико Барбайя всегда держит свое честное слово.

— Ну, тогда другое дело.

— Значит, ты обещаешь мне начать завтра?

— Завтра — невозможно, у меня рыбалка в Фузаро.

— Хорошо, — ответил Барбайя, засунув руки в карманы, — не будем больше говорить об этом. Я решу, что мне делать.

И он удалился, не прибавив больше ни слова.

Вечером Россини поужинал с большим аппетитом, воздав должное столу импресарио как человек, совершенно забывший об утреннем разговоре. Выйдя из-за стола, он приказал своему слуге разбудить его на рассвете и приготовить лодку для поездки в Фузаро. После этого он заснул сном праведника.

На следующий день на пятистах колокольнях, которыми владеет благословенный город Неаполь, пробило полдень, а слуга Россини все еще не поднялся к хозяину; солнечные лучи пробивались сквозь жалюзи. Россини, внезапно проснувшись, сел в кровати, протер глаза и позвонил: шнур звонка остался у него в руках.

Он покричал в окно, выходившее во двор, — вокруг царила тишина, словно в серале.

Он толкнул дверь своей комнаты, но дверь не поддалась: она оказалась замурована снаружи!

Тогда Россини, подойдя к окну, заорал во все горло, призывая на помощь, крича, что его предали, заманили в ловушку! В ответ на его жалобы не отозвалось даже эхо, ибо стены дворца Барбайи не пропускали звуков.

У Россини оставался только один выход — прыгнуть с пятого этажа, но надо сказать, к чести композитора, что подобная мысль ни на мгновение не пришла ему в голову.

Через добрый час в окне четвертого этажа показался колпак Барбайи. У Россини, не отходившего от окна, появилось желание бросить в импресарио черепицей; но он удовольствовался тем, что стал осыпать его проклятиями.

— Желаете ли вы чего-нибудь? — вкрадчивым тоном спросил Барбайя.

— Я хочу немедленно выйти.

— Вы выйдете, когда будет готова ваша опера.

— Но это самоуправство!

— Самоуправство, если хотите, но мне нужна опера.

— Я пожалуюсь на вас артистам, и тогда посмотрим.

— Я наложу на них штраф.

— Я извещу об этом публику.

— Я закрою театр.

— Я дойду до короля.

— Я подам в отставку.

Россини увидел, что попался в собственные сети. Поэтому, пересилив себя, он сменил тон и манеры и сказал спокойно:

— Я принимаю шутку и не сержусь. Но могу ли я узнать, когда мне будет возвращена свобода?

— Когда мне будет вручена последняя сцена оперы, — ответил Барбайя, сняв колпак.

— Хорошо, сегодня вечером приходите за увертюрой.

Вечером Барбайе, как и было обещано, вручили нотную тетрадь, на которой большими буквами было написано: «Увертюра к „Отелло V

В то мгновение, когда Барбайя получил первую посылку от своего узника, гостиная импресарио была заполнена музыкальными знаменитостями. Гости сразу же уселись за рояль, стали разбирать новый шедевр и пришли к заключению, что Россини не человек, что он богоподобен и творит легко и без усилий, одной своей волей. Барбайя, почти обезумев от счастья, вырвал ноты из рук поклонников и отправил их переписчикам. На следующий день он получил новую тетрадь, на которой было написано: „Первый акт "Отелло'V; ее также отправили перписчикам, исполнявшим свои обязанности с той немой и пассивной покорностью, к которой их приучил Барбайя. Через три дня партитура "Отелло" была закончена и переписана.

Импресарио не владел собой от радости, он бросился на шею Россини, принес ему трогательные и искренние извинения за хитрость, к которой ему пришлось прибегнуть, и попросил маэстро закончить свое творение, присутствуя на репетициях.

— Я сам приеду к артистам, — непринужденным тоном ответил Россини, — и стану репетировать с ними роли. Что касается господ оркестрантов, я буду иметь честь принять их у себя!

— Ну что ж, мой дорогой, ты сумеешь с ними поладить. В моем присутствии нет необходимости, и я буду восхищаться твоим шедевром на генеральной репетиции. Еще раз прошу простить меня за то, как я себя повел.

— Ни слова об этом, не то я рассержусь.

— Итак, до генеральной репетиции?

— До генеральной!

Наконец наступил день генеральной репетиции: это было накануне того знаменитого 30 мая, стоившего Барбайе стольких переживаний. Певцы были на сцене, музыканты заняли места в оркестре, Россини сел за рояль.

Несколько элегантных дам и десяток счастливчиков занимали ложи авансцены. Сияющий и торжествующий Барбайя потирал руки и, посвистывая, прохаживался по театру.

Сначала сыграли увертюру. Бешеные аплодисменты потрясли своды Сан Карло. Россини встал и поклонился публике.

— Браво! — крикнул Барбайя. — Переходим к каватине тенора.

Россини вновь сел за рояль, воцарилась тишина, первая скрипка подняла смычок, и вновь заиграли увертюру. Аплодисменты, еще более восторженные (если это только было возможно), разразились по ее окончании.

Россини встал и поклонился публике.

— Браво! Браво! — повторял Барбайя. — Теперь переходим к каватине.

Оркестр в третий раз принялся играть увертюру.

— Ах так! — в раздражении воскликнул Барбайя. — Все это прелестно, но мы не можем сидеть на увертюре до завтра. Переходите к каватине.

Но, несмотря на приказ импресарио, оркестр вновь начал играть ту же увертюру. Барбайя набросился на первую скрипку, схватил его за воротник и прокричал ему в ухо: