Сперонара

Тиберий тоже удалился на Капрею, как удаляется в свое логово старый тигр, почувствовавший приближение смерти. Только здесь, в окружении кораблей, стороживших остров день и ночь, он ощутил себя в безопасности, защищенным от яда и кинжала. В ту пору на этих скалах, на которых сегодня нельзя увидеть ничего, кроме руин, высились двенадцать императорских вилл, носивших имена двенадцати олимпийских богов; в этих виллах, поочередно служивших императору крепостью в течение одного месяца в году и опиравшихся на мраморные колонны, позолоченные капители которых подпирали агатовые фризы, были порфировые бассейны, где сверкали серебристые рыбки из Ганга, мозаичные полы с узорами из опалов, изумрудов и рубинов, а также потайные подземные купальни с любострастными картинами, изображавшими сцены неслыханного разврата и пробуждавшими в людях жгучие плотские желания. Вокруг этих вилл, на склонах ныне голых, лишенных растительности гор, тогда возвышались два кедровых леса и апельсиновые рощи, где прятались прекрасные юноши и красивые девушки, которые, нарядившись фавнами и дриадами, сатирами и вакханками, распевали гимны в честь Венеры, в то время как невидимые музыкальные инструменты вторили их чувственным голосам; с наступлением темноты, когда на уснувшее море опускалась одна из тех ясных звездных ночей, какие умеет создавать для любви только Восток; когда благоуханный ветерок, дующий со стороны Сорренто и Помпей, примешивался к ароматам благовоний, которые дети, переодетые амурами, непрерывно жгли на золотых треножниках; когда отовсюду неслись сладострастные крики, таинственные мелодичные звуки и приглушенные стоны, неясные и непонятные, как будто охваченный страстью остров содрогался от наслаждения в объятиях морского божества, — загорался огромный маяк, казавшийся своего рода ночным солнцем. И вскоре в его свете можно было увидеть, как из какого-то грота выходит и шествует вдоль песчаного берега, сопровождаемый по обе стороны астрологом Фрасиллом и врачом Хариклом, старик в пурпурных одеждах, с одеревенелой, склоненной набок шеей, с замкнутым мрачным лицом, время от времени встряхивающий копной серебристых волос, волнистых, точно львиная грива, и ниспадающих на его плечи. Старик ронял скупые неторопливые слова, в то время как его рука с женоподобными жестами ласкала голову ручной змеи, дремавшей на его груди. Эти слова были то греческими стихами, которые он только что сочинил, то распоряжениями относительно тайных оргий на виллах Юпитера и Цереры, то очередным смертным приговором, которому предстояло на следующий же день достичь причала Остии на крыльях одной из латинских галер и устрашить Рим, ибо этот старик был не кто иной, как божественный Тиберий, третий Цезарь, император с огромными рыжими глазами, которые, подобно глазам кошки, волка или гиены, отчетливо видели в темноте.

Ныне от всего этого былого великолепия остались только развалины, но память о старом императоре, более стойкая, чем камень и мрамор, сохранилась без всяких утрат. Имя Тиберия по-прежнему настолько у всех на устах, что можно подумать, будто не далее как вчера он лег в могилу, которую приготовил для него сын-отцеубийца Калигула и в которую его столкнул Макрон. Можно подумать, что за отсутствием тела императора люди все еще трепещут перед его тенью, и обитатели Капри и Анакапри, двух городов острова, по-прежнему показывают обломки его дворца, испытывая такой же ужас, как если бы они показывали потухший вулкан, который ежедневно, ежечасно и ежеминутно может ожить, грозя стать еще более смертоносным и ненасытным, чем прежде.

Оба эти города расположены: Капри — амфитеатром напротив гавани, Анакапри — на вершине горы Соларо. Из первого города во второй ведет крутая лестница, вырубленная в скале и состоящая из пятисот—шестисот ступеней; однако следует сказать, что усталость от головокружительного подъема сполна окупается великолепной панорамой, которая открывается взгляду того, кто добрался до вершины горы. В самом деле, путешественник, стоящий лицом к Неаполю, видит по правую руку от себя Пестум, это сладострастное дитя Греции, розам которого, расцветавшим дважды в год в пагубной для целомудрия атмосфере, предстояло увянуть на челе Горация и осыпаться на столе у Мецената; далее — Сорренто, откуда проносящийся ветер уносит апельсиновый цвет, разбрасывая его далеко над морем; затем — Помпеи, которые спят посреди своего пепла и которых будят, словно какую-нибудь древнюю египетскую руину, с их прельстительными картинами, погребальными урнами и траурными лентами; наконец, Геркуланум, который, будучи настигнут однажды лавой, кричал, корчился и умирал, как Лаокоон, задушенный в кольцах змей. А затем начинается Неаполь, ибо Торре ди Греко, Резина и Портичи, по правде сказать, не более, чем его предместья; Неаполь, празднолюбивый город, раскинувшийся на уступах окружающих его гор и протянувший свои маленькие ступни к теплым чувственным волнам своего залива; Неаполь, который владыка мира Рим превратил в свой загородный дом, настолько природа и тогда, и теперь окружила его всеми своими восхитительными красотами. После Неаполя взгляду открывается Поццуоли с его храмом Сераписа, наполовину ушедшим под воду; Кумы с пещерой Сивиллы, куда спускался благочестивый Эней; затем залив, через который Калигула, желая превзойти Ксеркса, перебросил мост длиной в целое льё — его развалины можно видеть по сей день; затем Бавлы, откуда вышла императорская галера, которая была предуготовлена Нероном и которой предстояло разверзнуться под ногами Агриппины; затем Байи, столь пагубные для целомудренных влюбленных; затем, наконец, Мизены, где был погребен трубач Энея и откуда отправился умирать Плиний, который задохнулся от пепла Ста-бий, находясь в своих дорожных носилках.

Вообразите картину, которую мы только что описали, в свете того огромного маяка, что именуют Везувием, и скажите, существует ли в целом мире нечто, способное сравниться с подобным зрелищем.

Рядом с этими памятными событиями античности внезапно встает одно памятное событие совсем недавнего прошлого. Это всего лишь эпизод грандиозной эпопеи, начавшейся в 1789 году и закончившейся в 1815 году. Вот уже два года как французы господствовали в Неаполитанском королевстве, вот уже две недели как там царствовал Мюрат, однако Капрея все еще принадлежала англичанам. Его предшественник Жозеф дважды предпринимал попытку захватить остров, и дважды буря, эта вечная союзница Англии, рассеивала его корабли.

Мюрату было невыносимо тяжело видеть этот остров, будто железной цепью перегородивший его рейд; вот почему по утрам, когда солнце всходило за Сорренто, именно этот остров в первую очередь привлекал его взор, а по вечерам, когда солнце садилось за Прочидой, этот остров вновь приковывал к себе его последний взгляд.

Каждый день Мюрат ежечасно расспрашивал тех, кто его окружал, об этом острове и узнавал о почти неправдоподобных мерах предосторожности, принятых его комендантом Гудсоном Лоу. В самом деле, Гудсон Лоу не стал полагаться на то неприступное кольцо отвесных скал, какое окружает Капрею и какого вполне хватало Тиберию; комендант построил четыре новых форта в придачу к уже существующим укреплениям; по его приказу были уничтожены заступами и взорваны минами тропинки, которые змеились по краям пропастей и на которые даже козопасы решались ступать разве что босыми ногами; наконец, он выдавал гинею в награду каждому человеку, которому удавалось, несмотря на бдительность часовых, проникнуть на остров каким-либо путем, неизвестным ни одной живой душе, кроме него.

Что касается военно-технического обеспечения острова, то в распоряжении Гудсона Лоу были две тысячи солдат и сорок артиллерийских орудий, которые, изрыгнув пламя, должны были поднять тревогу на острове Понца, где у англичан стояли на якоре пять фрегатов, всегда готовых устремиться туда, куда их звали пушки.

Подобные препятствия могли бы обескуражить кого угодно, но только не Мюрата, ибо Мюрат был человеком, способным совершить невозможное. Мюрат поклялся овладеть Капреей, и, хотя прошло всего три дня с тех пор, как была дана эта клятва, он уже полагал, что не сдержал свое слово, но тут прибыл генерал Ламарк. Ламарк только что захватил Гаэту и Маратею, Ламарк только что дал одиннадцать сражений и покорил три провинции. Ламарк был именно тем человеком, в котором нуждался Мюрат; поэтому, ничего не говоря генералу, Мюрат подвел его к окну, вложил ему в руки подзорную трубу и показал остров.