Сперонара

Антонио был судовым музыкантом. Он исполнял тарантеллу с безупречным искусством и задором, неизменно производившими впечатление. Порой мы сидели, кто-то на верхней палубе, а кто-то в твиндеке, разговор не клеился, и мы хранили молчание, как вдруг Антонио принимался исполнять эту зажигательную мелодию, столь же привычную для любого неаполитанца и сицилийца, как пастушеский мотив для швейцарца. Филиппо с важным видом высовывался по пояс из люка и сопровождал исполнение виртуоза свистом. И тут Пьетро начинал отбивать ритм, качая головой направо и налево и щелкая пальцами, точно кастаньетами. Однако на пятом или шестом такте волшебная музыка брала свое: явное возбуждение овладевало Пьетро и все его тело приходило в движение вслед за руками; он привставал, опираясь сначала на одно колено, затем на оба, а потом окончательно поднимался. После этого танцор еще несколько мгновений раскачивался из стороны в сторону, не отрываясь от пола; затем, словно настил палубы постепенно накалялся, он поднимал то одну, то другую ногу и, наконец, издав один из тех коротких возгласов, в которых, как мы уже говорили, выражалась его радость, принимался отплясывать знаменитый народный танец, начинавшийся медленными и плавными движениями, темп которых постоянно ускорялся под влиянием музыки, и завершавшийся своего рода бешеной жигой. Тарантелла подходила к концу лишь тогда, когда утомленный танцор падал без сил, после последнего прыжка, подводившего черту под всей этой хореографической сценой.

Последние места в экипаже занимали Сьени, о котором у меня не сохранилось никаких воспоминаний, и Гаэтано, которого мы почти не видели, так как он был вынужден сойти на берег из-за воспаления глаз, начавшегося у него на следующий день после нашего прибытия в Мессинский пролив, и не возвращался на судно на протяжении всего нашего путешествия. Я не говорю о юнге: вполне естественно, он был тем, кем повсюду являются представители этого почтенного слоя общества, то есть козлом отпущения всего экипажа. Единственное отличие бедняги от ему подобных заключалось в том, что, благодаря природному добродушию его товарищей, он получал вдвое меньше тумаков, чем на генуэзском или бретонском судне, довелись ему там оказаться.

Ну вот, теперь читатели знают команду судна «Санта Мария ди Пие ди Гротта» не хуже нас самих.

Как мы уже сказали, весь экипаж ожидал нас на палубе и, собираясь поднять якорь, был готов к отплытию. Я в последний раз прошелся по твиндеку и заглянул в каюту, чтобы убедиться, что все наши съестные припасы и пожитки погрузили на борт. В твиндеке я застал Каму, с веселым видом обосновавшегося среди кур и уток, которые предназначались для нашего стола, и приводившего в порядок свой набор кухонной посуды. В каюте я увидел, что наши постели застелены и Милорд уже обосновался на спальном месте своего хозяина. Таким образом, все было на своем месте и все были на своем посту. В это время ко мне подошел капитан и спросил, каковы будут мои распоряжения; я попросил его подождать несколько минут.

Эти несколько минут следовало потратить на то, чтобы подать весть о себе господину графу Людорфу. Я вынул из своей папки лист самой лучшей бумаги, какая у меня была, и написал следующее послание:

«Господин граф!

Я сожалею, что Ваше Превосходительство не сочло уместным доверить мне свои поручения в отношении Неаполя; я исполнил бы их с точностью, ставшей бы для него свидетельством той признательности , с какой я вспоминаю о его любезном обращении со мной.

Позвольте заверить Вас, господин графу в моих горячих чувствах по отношению к Вам , доказательство которых я надеюсь представить Вам рано или поздно[1]

Алекс. Дюма.

Неаполь , 23 августа 1835 года».

Пока я писал, якорь был поднят, и гребцы с веслами в руках расселись по местам у левого и правого борта, готовые к отправлению. Я попросил капитана найти надежного человека, чтобы отнести письмо на почту; он указал мне на одного из зевак, привлеченных нашим отплытием, из числа своих знакомых. С помощью длинной жерди я передал этому человеку свое послание с двумя карлино в придачу и с удовлетворением стал смотреть, как мой посыльный со всех ног тотчас устремился в направлении почты.

Когда он скрылся из вида, я подал знак к отплытию. Четыре пары весел, которые наши матросы держали на весу, дружно опустились и одновременно ударили по воде. Десять минут спустя мы были уже вне акватории порта, а еще через четверть часа распустили все свои малые паруса навстречу превосходному береговому ветру, обещавшему помочь нам быстро оказаться вне пределов досягаемости всех неаполитанских сыщиков, которых господин граф Людорф мог бы отправить за нами в погоню.

Этот попутный ветер сопровождал нас на протяжении примерно пятнадцати—двадцати миль, но на уровне Сорренто он стал слабеть и вскоре окончательно стих, так что мы были вынуждены снова идти на веслах. За это время мы успели заметить, что бриз пробудил в нас аппетит. Вследствие этого мы, в полной мере расположенные оценить достоинства протеже г-на Мартино Дзира, настроили свои голоса на приятнейший баритональный бас и стали звать Каму. Но никто не отозвался. Встревоженные этим молчанием, мы послали Пьетро и Джованни на поиски повара и несколько минут спустя увидели его в отверстии люка; он был бледным как призрак, и его поддерживали под руки те, кого мы отправили на его поиски: они нашли Каму неподвижно лежащим в окружении кур и уток. Бедняга явно был не в состоянии приступить к своим обязанностям. Он едва держался на ногах и страдальчески закатывал глаза. Мы приказали вынести на палубу матрас, полагая, что свежий воздух пойдет больному на пользу, и уложили Каму у подножия мачты; это было очень хорошо для него, но что касается нас, то нам от этого намного лучше не стало. Мы с Жаденом переглянулись с довольно озадаченным видом, и тут Джованни предложил нам свои услуги, решив заменить, хотя бы временно, несчастного appassionato.

Посудите сами, смогли ли мы отказаться от такого предложения. Капитан, не будучи гордецом, тотчас же взял в руки весло, брошенное Джованни. Не прошло и пяти минут, как до наших ушей донеслись стоны умерщвляемой курицы; вскоре мы увидели дым, вырывавшийся из люка, а затем услышали громкое шипение масла на огне. Четверть часа спустя каждый из нас получил свою порцию цыпленка по-провансальски, в котором, наверное, недоставало чего-то от предписанного «Домашней кухней», но мы сочли его отменным благодаря вышеупомянутому аппетиту, к тому же постоянно возраставшему. С этого времени мы были спокойны относительно своего будущего: Бог вернул нам одной рукой то, что забрал другой.

Около двух часов мы оказались на уровне острова Кап-рея. Поскольку, потратив немного времени, мы не так уж много потеряли бы в расстоянии, ибо, несмотря на непрерывные усилия гребцов, наша скорость не превышала пол-льё в час, я предложил Жадену сойти на берег, чтобы посетить остров Тиберия и подняться к руинам императорского дворца, который мы разглядели примерно на трети высоты горы Соларо. Жаден весьма охотно согласился, полагая, что ему удастся сделать зарисовку какого-нибудь красивого места. Мы тут же сообщили о своих намерениях капитану, который взял курс на остров, и часом позже наше судно вошло в гавань.

КАПРЕЯ

На свете найдется немного мест, навевающих столько исторических воспоминаний, как Капрея. Это был такой же остров, как все прочие острова, возможно, более приятный для глаз, только и всего, до тех пор, пока однажды Август не решил совершить туда прогулку. Когда он к нему причалил, старый дуб, сок которого, казалось, безвозвратно иссяк, расправил свои иссохшие, уже поникшие ветви, и в тот же день дерево покрылось почками и листьями. Август верил в приметы; он пришел в такой восторг от этого предзнаменования, что предложил неаполитанцам уступить им остров Энарию, если они согласятся уступить ему остров Капрею. Обмен был произведен на этом условии. Август превратил Капрею в райский уголок, прожил там четыре года и перед смертью завещал остров Тиберию.