Сперонара

— Увы! — со вздохом ответил г-н Мартино. — Дело в том, что у Джованни, к несчастью для меня, остающегося в Неаполе, есть один недостаток, который не имеет никакого значения для вас, едущего на Сицилию.

— И какой же? — с тревогой осведомился я.

— Он appassionato1, — ответил г-н Мартино.

Я расхохотался.

Дело в том, что, когда мы проходили мимо кухни, г-н Мартино показал мне Каму, стоявшего у печи, и Кама во всей своей красе — от макушки крупной головы до кончиков длинных ног — выглядел вполне приземленным человеком, к которому, как мне казалось, совершенно не подходило подобное определение; к тому же охваченный страстью повар казался мне мифологическим персонажем в высшей степени. Между тем, видя, что хозяин говорит вполне серьезно, я продолжал свои расспросы.

— И к чему же он испытывает страсть? — осведомился я.

— К Роланду, — ответил г-н Мартино.

— К Роланду? — переспросил я, решив, что ослышался.

— К Роланду, — с крайне удрученным видом подтвердил г-н Мартино.

— Вот как! — воскликнул я, начиная думать, что хозяин смеется надо мной. — Сдается мне, любезный господин Мартино, что мы говорим, не понимая друг друга. Кама испытывает страсть к Роланду: что это значит?

— Вы когда-нибудь были на Молу? — спросил меня г-н Мартино.

— Перед тем как вернуться, я как раз был там у самого маяка.

— Ах, это не то время.

— Что значит не то время?

— Ну, чтобы вы поняли, что я хочу сказать, вам стоило бы сходить туда вечером, когда выступают импровизаторы. Вы когда-нибудь бывали там вечером?

— Каким образом, скажите на милость, я мог быть там вечером? Я приехал сюда только сегодня утром, а сейчас два часа пополудни.

— Это верно. Так вот! Вы когда-нибудь слышали, в числе прочих исконных неаполитанских поговорок, что, когда лаццарони заработал два су, у него выдался хороший день?

-Да.

— А известно ли вам, как он распределяет свои два су?

— Нет. Будет ли нескромностью спросить вас об этом?

— Ни в коей мере.

— В таком случае расскажите.

— Хорошо! Одно су идет на макароны, два лиара на арбуз, один лиар на самбуку и один лиар на импровизатора. Импровизатор для лаццарони — это первейшая потребность после макарон, которые он ест, воды, которую он пьет, и воздуха, которым он дышит. А что читает почти всегда импровизатор? Он читает поэму божественного Ариосто «Orlando Furioso»1. В итоге для этих отсталых людей с их пылкими страстями и горячей головой вымысел становится явью; битвы странствующих рыцарей, предательства великанов, горести владелиц замков — это уже не поэзия, а история; она и впрямь нужна бедному народу, не знающему собственной истории. Поэтому он увлекается такого рода фантазиями. Каждый выбирает себе героя и проникается к нему страстным чувством: одни восторгаются Ринальдо, это юнцы; другие — Роландом, это романтики, а кое-кто — Карлом Великим, это здравомыслящие люди. Даже у волшебника Мерлина есть свои приверженцы. Вот так! Теперь вам ясно? Ну а этот скотина Кама охвачен страстью к Роланду.

— Честное слово?

— Ну я же вам говорю.

— Хорошо! Ну, и что же?

— И что же?

-Да.

— А то, что, когда настает час импровизации, невозможно удержать парня на кухне, что довольно неприятно, согласитесь, в таком заведении, как наше, куда в любой час дня и ночи прибывают путешественники. Ну, все это было бы еще ничего, однако, понимаете ли, тут есть один лакей-ринальдист, и стоит мне, на свою беду, не подумав, послать его на кухню в час обеда, тогда все пропало. Разгорается спор вокруг того или другого из этих двух славных рыцарей, раздается брань, каждый восхваляет своего героя и принижает кумира противника; только и слышишь, что об ударах шпагой, убитых великанах и освобожденных владелицах замков. О кухонных делах больше ни слова, вследствие чего мясо, которое тушится в горшке, портится, вертела перестают вращаться, жаркое подгорает, соусы сворачиваются, обед получается скверным, постояльцы жалуются, гостиница пустеет, и все это потому, что какой-то мерзавец-повар вообразил себя страстным поклонником Роланда! Теперь вам ясно?

— Но ведь это забавно.

— Да нет же, совсем не забавно, особенно для меня; но для вас все это не должно иметь никакого значения. Когда вы окажетесь на Сицилии, там уже не будет ни проклятого импровизатора, ни бешеного лакея, которые сбивают его с толку. Он будет превосходнейшим образом жарить и тушить, и притом сделает для вас что угодно, если вы всего лишь раз в неделю будете говорить ему, что Анджелика — распутница, а Медор — повеса.

— Я буду ему это говорить.

— Значит, вы его берете?

— Конечно, раз вы за него ручаетесь.

Повару велели подняться наверх. Кама выдвинул ряд возражений по поводу недостатка времени, которое ему дают на сборы в подобное путешествие, и опасностей, которым он может подвергнуться в дороге, но в ходе разговора я ухитрился вставить лестное слово о Роланде. Кама тут же вытаращил глаза, растянул рот до ушей, принялся глупо смеяться и, прельщенный нашим единодушием относительно племянника Карла Великого, полностью вверил себя в мое распоряжение.

В итоге, как и было обещано мною капитану, я в тот же вечер отправил Каму спать на борт судна — вместе с сундуками, матрасами и подушками, за которыми нам предстояло последовать на другой день в назначенный час.

Мы застали всех матросов на палубе, где они ожидали нашего прибытия. Очевидно, им страшно не терпелось с нами познакомиться, так же как и нам — их увидеть. Им было не менее важно, чем нам, выяснить, сойдемся ли мы характерами: от этого почти всецело зависело удовольствие, которое мы надеялись получить от путешествия; для них же речь шла о собственном достатке и покое на протяжении двух-трех месяцев.

Экипаж состоял из девяти человек, юнги и ребенка; все они родились или, по крайней мере, проживали в деревне Делла Паче, неподалеку от Мессины. Это были славные сицилийцы в полном смысле слова, приземистые, с крепкими руками и ногами, смуглой кожей и арабскими глазами, ненавидящие своих соседей-калабрийцев и питающие отвращение к своим хозяевам-неаполитанцам, говорящие на том нежном языке Мели, что кажется песней, и едва понимающие флорентийский диалект, столь гордый своим верховенством, которым его наделяет Академия делла Круска; всегда любезные, но не раболепные, называющие нас «ваше превосходительство» и целующие нам руку, так как это обращение и этот жест, имеющие у нас характер угодливости, являются у них не более чем изъявлением вежливости и преданности. К концу путешествия эти люди полюбили нас как братьев, в то же время продолжая относиться к нам с почтением как к вышестоящим — это была утонченная благовоспитанность, когда чувство симпатии и чувство долга не перемешиваются между собой; они платили нам именно тем, чего мы были вправе ожидать за свои деньги и хорошее обращение.

Членов команды звали: Джузеппе Арена, капитан; Нун-цио, старший рулевой; Винченцо, второй рулевой; Пьетро, брат Нунцио; Джованни, Филиппо, Антонио, Сьени, Гаэтано. Юнга и сын капитана, мальчуган лет шести—семи, дополняли экипаж.

А теперь, да позволят нам читатели, после того как мы обозрели экипаж в целом, остановить более пристальный взгляд на тех из этих храбрецов, которые выделяются своим нравом или какой-либо характерной чертой: ведь нам предстоит совершить вместе с читателями довольно длительное путешествие и, чтобы они проявили интерес к нашему рассказу, им необходимо познакомиться с нашими спутниками. Так что, по мере того как они будут представать перед нами один за другим, мы будем незамедлительно являть их взорам читателей.

Капитан Джузеппе Арена был, как мы уже говорили, красивый мужчина двадцати восьми—тридцати лет, с открытым честным лицом в обычных обстоятельствах и со спокойным невозмутимым лицом в минуты опасности. Его познания в мореплавании были крайне скудными, но, обладая некоторым состоянием, он купил себе судно и благодаря этой покупке, естественно, приобрел звание капитана. Что касается прав или власти над своими людьми, которое давало ему это звание, он воспользовался им на наших глазах только один раз. Не считая легкого оттенка почтения, с которым относились к капитану другие, хотя он этого не требовал, и заметить который мог только наметанный взор, команда жила с ним на равной ноге, самым патриархальным образом.